Волчьи ягоды - [26]

— А вам в самом деле необходимо мое согласие? — спросил Ярош.

Ремез улыбнулся, округлив и без того круглые, по-девичьи румяные щеки:

— Значит, договорились.

Дубовая балка встретила их дремлющей тишиной. Только неутомимые цикады нежно стрекотали в травах, а в овраге квакали лягушки. На какой-то миг Ярошу показалось, что это выдумка: его пребывание в Крыму, путешествие на Ай-Петри, неожиданное появление Ванжи, смерть Нины, этот уж слишком вежливый следователь — все это порождение чьей-то болезненной и жестокой фантазии. Разве не вчера он продирался сквозь эти заросли за соловьиным концертом на радость Савчуку и всем слушателям популярной передачи «Природа и мы»? Завтра впервые в жизни он увидит море и начнет работать над выношенным в мечтах звукофильмом, а еще запишет голоса чаек.

Треснула ветка. Сзади, жадно вдыхая полной грудью ночные запахи, стоял Ремез.

Ярош вздохнул.

— Тут спуск, — сказал он. — Будьте осторожны.

Они сидели под дубом, слушали соловьев, а внизу, почти невидимый за прибрежным кустарником, бесшумно катил воды Днепр.

— Хорошо, ох как хорошо, — тихо говорил Ремез. — Честное слово, хочется забыть о всех хлопотах, раствориться в этой красоте.

— Как в песне: «Ночь стоит лунная, ясная, звездная...» — не удержался Ярослав. — Можно иголки собирать, можно — доказательства. Или вы не для этого сюда приехали?

Ремез бросил на него насмешливый взгляд.

— Разумеется, — сказал он. — Человек создает обстоятельства, но и сам от них зависит.

— Ну и как? Прояснились обстоятельства? Теперь вы уже можете сформулировать обвинение?

— Кому?

— Мне. Кому же еще. А впрочем, извините, я забыл, что на вопросы не имею права.

Ремез поднялся, зябко повел плечами.

— Нарву ромашек, — сказал он. — Моя Лиза пойдет в атаку: где был? А я ей букет ромашек...

Соловьи приумолкли. Ударила крыльями сова. Ярош лежал на увлажненной росой траве, смотрел, как меркнут, растворяются в вышине звезды. Вспомнил, что дома не знают, где он, и, наверное, мать не спит, прислушивается, когда скрипнет дверь. Мог бы и предупредить.

Зашелестели кусты. Из сумрака вынырнул Ремез, на ходу связывая букет ромашек коричневым стеблем дикого клевера.

— Вы тут не заснули?.. А я панских насобирал, душистых...

«Ява» стояла за бугром под шиповником. Ярош вывел ее на дорожку, неизвестно кем, возможно рыболовами, протоптанную от электрички до заросшего камышами берега, протер тряпкой сиденья.

— Я не ответил на ваш вопрос, — сказал Ремез. — Да пока что и рано. Скажу лишь, что у вас слишком туманное представление о работе следственных органов. Вам кажется, что у следователя одна задача: во что бы то ни стало доказать виновность. А невиновность? Кто будет доказывать ее?

Ярош молчал.

— Поехали, — сказал Ремез и улыбнулся: — Попадет мне от жены. Одна надежда на ромашки.

Ремез жил на улице Алхимова, кратчайший путь к ней лежал через Чапаевскую, но Ярош умышленно дал круг и какими-то темными переулками за элеватором выскочил на набережную. Тихая, всегда немного сонная, может, потому что утопала в вишневых садах, Чапаевская отныне пугала его. Он знал ее вдоль и поперек, там на каждом шагу остались ее следы, и осознавать это было страшно.

«Знаешь, — сказал он как-то Нине, — твоя улица заблудилась. Приехала в город из какого-то села и заблудилась».

«А зачем она приехала?» — спросила Нина, принимая новую игру.

«Известно зачем — на базар! Пока вишни продала, ночь наступила. А к утру новые созрели. Так и прижилась...»

«И хорошо сделала, что прижилась, — сказала Нина. — Хорошая улица, уютная. «Хрущи над вишнями гудят...»

«Влюбленные домой спешат», — подхватил он.

Впервые за время их знакомства было произнесено слово, которого до сего времени стыдливо избегали. Нина зарделась.

«Ты все перепутал, — сказала она. — У Шевченко там совсем иначе. Классиков, Яро, надо знать. — И она звонко, явно стараясь скрыть волнение, продекламировала: — «С плугами пахари идут, поют дорогою девчата, а матери вечерять ждут».

Вот тогда он и осмелел.

«Ничего я не перепутал, — сказал вдруг охрипшим голосом. — Я люблю тебя... Вот».

И поцеловал девушку. Было это прошлой осенью. Давно было. Так давно, будто в какой-то другой жизни...

— Тпру, — сказал за спиной Ремез. — Приехали.

— Тут?

— Да. Вон мое окно... Ну, я пошел.

Ярош кивнул Ремезу и взглядом проводил старшего лейтенанта до ворот. Что-то изменилось в его отношении к следователю после этой ночи; он еще не успел понять, что именно, но смотрел, как тот идет, прижав под мышкой ромашки, с неожиданной для себя теплотой.

Политый ночью асфальт поблескивал лужами и стремительно падал под колеса. Ярош представил хитрые, как у лисы, глаза сторожа и передумал ехать в гараж. Последнее время он начал бояться людских взглядов, чуть ли не в каждом виделся немой вопрос. Но больше всего обидела его Елена Дмитриевна. По приезде из Мисхора Ярослав побежал к Сосновским, готовясь к слезам, к тяжкому разговору. Не было ни слез, ни разговора, ибо Елена Дмитриевна закрыла перед ним дверь. Сначала Ярослав подумал, что виновата старуха Кириллиха, которая как раз вертелась около нее, льстиво заглядывая в глаза, но тут появился из школы Василек.