Волчьи ночи - [55]

Он свернул к крайнему дому на краю села. И только на пороге попробовал придумать какую-то уловку, которая хоть как-то оправдает столь неожиданный визит. Но ничего умного в голову не приходило. И всё-таки он постучал. К счастью, во дворе не было пса — его ворчание доносилось откуда-то из дома… Поэтому он не решился нажать на ручку и открыть дверь, а постучал несколько раз, один раз даже кулаком… но ответом послужило только приглушённое и низкое, горловое рычание.

Из хлева не доносилось ни звука. От пристенка по нетронутому снегу во дворе, пролегли, перекрещиваясь, большие собачьи следы. Похоже, в этом доме даже птицу не держали…

Да и у соседей, вероятно, дела обстояли не лучше. Это было видно даже издали.

Вообще-то в первых сумерках, туманно расползавшихся по холмам и долине, между грушевыми деревьями и домами, уже наступило время зажигать свет. По крайней мере где-нибудь в одном из окон мог засветиться огонь, в том или ином хлеве могла замычать корова, заблеять коза, мог захрюкать поросёнок или хотя бы загреметь цепью пёс… Это отсутствие звуков — собачьего лая, человеческих голосов — одним словом, жизни — производило гнетущее впечатление… Напрасно он прислушивался и приглядывался к окнам близлежащих домов, мёртвый полумрак и мёртвая тишина господствовали в домах, которые казались всё более мрачными, всё более мёртвыми. Его охватил ужас, хотя всё это означало только то, что люди куда-то ушли и перед уходом заперли псов по домам и, скорее всего, вернутся до наступления ночи.

В северную сторону с равнины задувал ветер, и небо казалось всё более низким, всё более плотно прикрывающим одиночество.

Некоторое время он не мог решить — вернуться к Аге или в церковный дом, его даже к Грефлинке потянуло, однако он всё-таки направился к церковному холму. Это показалось ему наиболее разумным — пока окончательно не стемнело. Поскольку на переплетающиеся между собой, запутанные тропинки нельзя было надеяться.

Потом зазвонил погребальный колокол.

Громко, набатно, захлёбываясь — так Михник звонил уже несколько вечеров подряд. Увечно. Грубо. Без чувства и ритма. Без замысла… Пока во всё более редких ударах не удалился, прихрамывая, на покой и не замер в затихающем ветре и в болотных зарослях.

Он, официально назначенный на эту должность звонарь, должен протестовать против такого благовеста, — думал Рафаэль, — ибо при вступлении в должность взял на себя ответственность, от которой, несмотря на появление Михника, его никто не освобождал, поэтому он должен был более решительно выступить против старика, как-то добиться справедливости.

Из зарослей со стороны болота, невдалеке от него, вынырнула какая-то фигура. Которая сгорбившись двигалась к холму. Он ускорил шаг. Ему хотелось догнать человека, скорее всего, спешившего на спевку.

— Эй, — закричал он, — подождите… — и помахал незнакомцу, который на мгновение приостановился оглянуться, но, судя по всему, его не очень интересовало общество Рафаэля… Он не собирался останавливаться и дожидаться его. Шагал вперёд, словно очень спешил и у него не было ни времени, ни желания заниматься чем-то другим. Поэтому Рафаэль прекратил свои попытки догнать незнакомца. Его обидело то, что идущий впереди — кем бы он ни был — шёл себе по тропе и ни разу не оглянулся. Это вызвало у него чувство горечи, он сам на себя сердился за то, что хотел стать спутником незнакомца, немного странного на вид, по крайней мере сзади, в полумраке, он, с большим капюшоном на голове и в тяжёлой меховой шубе, был похож на героя какого-то странного маскарада, который хочет остаться в одиночестве.

Рафаэль перестал думать о незнакомце. А потом с той же горечью думал о Куколке, Эмиме и Грефлинке и обо всех тех событиях, которые сплелись в тугой узел, может быть, из-за одного только Михника и его козней и замыслов, которых Рафаэль не мог себе объяснить.

Ещё не добравшись до подножия холма, он услышал за собой шаги.

Группа людей гуськом шествовала за ним. Они молчали. Он предпочёл отойти в сторону. И не смог поздороваться с ними, хотя некоторые из тех, кто проходил мимо него, кивали ему головой или приветствовали холодной насмешливой ухмылкой. Они торопились. С их губ в холодный сумрак слетали облачка пара. Среди них были женщины. И ему казалось, что они очень косо, очень сердито смотрят на него… Правда, ему удавалось рассмотреть далеко не все лица, поскольку идущие были замотаны в шали и платки, их шляпы и шапки были низко надвинуты на лоб, а воротники высоко подняты. Они прошли мимо него прежде, чем он сумел сосредоточиться и придумать что-либо подходящее.

И они удалились… ничуть не думая о нём.

В лощине под деревьями было ещё темнее. Ветер раскачивал ветки и мысли и вносил в них беспокойство, которое оседало где-то внутри, так что в голове всё шумело и сплеталось в клубок и отзывалось какими-то толчками, какими-то звуковыми галлюцинациями, когда то впереди него, то сзади скрипели чьи-то несуществующие шаги, когда перед глазами мелькали чьи-то зубастые усмешки и холодные глаза. Такие глаза были у бледной дамы с портрета, висевшего на стене в кухне. Так, в ночь святой Луции, скалила зубы мёртвая морда. Он знал, что это вылезает из потустороннего, а не из обычного человеческого мира, что оно никак не связано с людьми, которые шагали вверх по ложбине, не связано ни с ветром, ни с лесными шорохами, что это было специально придумано, чтобы напугать его, что оно забралось в его намять и не хочет покидать её. И во тьме корчит уродливые гримасы… Можно было поспешить за ушедшими. Можно было присоединиться к ним. И потом, мимоходом спросить их о Куколке. И о многом другом — о хоре, о Михнике, и Эмиме, и Грефлинке, и Аге, можно было, хотя бы со временем, стать одним из них, точно таким же, как они, здешним среди здешних, своим среди своих. И позабыть обо всём другом.