Волчье логово. Красная кокарда. Капитан Поль - [35]

Да, это был сигнал. Раз, два, три… Прежде, чем я успел сосчитать сколько, стали загораться, словно зажженные одною рукой, огни в окнах тех девяти или десяти домов, что были расположены в небольшой улочке, где находились и мы. Прежде, чем я успел спросить своего спутника, что это обозначало; прежде, чем мы успели обменяться хоть словом или двинуться с места; прежде чем мы успели сообразить, что нам делать, — над самыми нашими головами раздался страшный резкий удар, и, точно раскачиваемый руками обезумевшего от ярости, загудел большой колокол. Густые звуки его разнеслись в пространстве; они опрокинулись с такою силой на спящий город, что, казалось, самый воздух заколебался, а дома дрогнули. В одно мгновение тихая летняя ночь превратилась в ад.

Мы повернулись и бросились прочь из улицы, инстинктивно пригнув головы и поглядывая наверх.

— Что, что это? — в ужасе повторял я. Гул набата оглушал меня.

— Это колокол Сент–Жермен л'Оксерруа, — крикнул он в ответ. — Церковь Лувра. Все вышло как я говорил. Мы погибли!

— Погибли? Нет! — ответил я с яростью, и под влиянием раздававшегося звона мужество проснулось во мне. — Этого не будет! На нас чертовы знаки, и они будут оберегать своих. Обнажайте шпагу, и горе тому, кто нас остановит! Вы знаете дорогу, так ведите меня! — закричал я в исступлении.

Зараженный моей отвагой, он обнажил шпагу, и мы смело двинулись вперед. Мои предположения оправдались: без сомнения, мы походили на других убийц, наполнявших улицы в эту ужасную ночь. Под защитой белых значков мы прошли одну улицу, потом другую, все еще преследуемые колокольным трезвоном, и наконец, повернули в третью. Нас никто не останавливал и не спрашивал ни о чем, хотя множество людей, к которым постоянно прибывали новые — особенно когда мы стали приближаться к. той части города, в которой, очевидно, был центр волнений, — и спешили одной дорогой с нами. Впереди нас, где отблески огней играли на массе оружия, слышался рев голосов, то смолкавший, то снова усиливавшийся, как грозный шум волнующегося моря. Все сливалось в волнении, тревоге и шуме. Но некоторые картины, увиденные во время нашего продвижения вперед, сохранились у меня в памяти.

Я видел испуганные бледные лица в окнах домов, полуодетые фигуры у дверей; я припоминаю большие удивленные глаза ребенка, которого держали у окна, чтобы показать нас; изображение Христа на углу какой–то улицы, освещенное красным пламенем дымящего факела; я помню женщину с оружием в руках, одетую в мужское платье, которая шла рядом с нами, распевая площадную песню. Я вспоминаю все это, и глухой шум людской толпы, освещаемой краткими вспышками света, до сих пор звучит в моих ушах…

Наконец мы должны были остановиться на углу другой улицы, пересекавшей ту, по которой мы шли. Толпа было устремилась туда, но вынуждена была остановиться в начале улицы, уже переполненной народом. При этом началась свалка из–за мест, с которых был лучше виден театр действий в глубине улицы. Мы с Паваном попробовали было пробраться через толпу, чтобы продолжить дорогу, но, подталкиваемые сзади другими, напиравшими на нас, мы сами невольно попали в такое место, откуда было видно все происходящее.

Вся улица была ярко освещена. Из конца в конец ее, во всех окнах домов с высокими крышами отражался свет бесчисленных факелов. Вместо мостовой была видна сплошная масса человеческих лиц, — хотя в выражении их было мало человеческого, — и все они были обращены в одну сторону. По временам из этой массы поднимался шум и рев, напоминавший рев диких зверей, беснующихся в своей клетке, что повергало меня в такой ужас, что я, совершенно вне себя, то и дело хватался за рукав Павана. Неудивительно, что эти звуки производили такое впечатление (мне приходилось слышать подобные и впоследствии), потому что нет ничего на свете ужаснее человеческой толпы, обезумевшей от ярости.

Ближе к нашему концу улицы, около ворот одного из домов, точно остров среди волнующегося моря голов, стояла неподвижная группа всадников. Они стояли в молчании, по–видимому не обращая никакого внимания на беснующихся демонов, толпившихся около их стремян, и следили с суровым, сосредоточенным вниманием за тем, что происходило по ту сторону ворот. Все они были богато одеты, но у некоторых поверх дорогих шелковых костюмов, убранных кружевами, были видны кирасы. Я даже разглядел драгоценные камни, сверкавшие на берете одного из них, казавшегося их предводителем. Это был очень молодой человек, лет двадцати на вид, находившийся в центре группы, — замечательно красивой наружности, гордо сидевший на своем коне. На нем был серый колет, и он на голову был выше своих товарищей. Казалось, сама лошадь с гордостью носила своего всадника.

Не было надобности спрашивать о нем Павана: я сам догадался, что это был герцог Гиз, и что дом, перед которым стояли всадники, принадлежал Колиньи. Что происходило внутри этого дома, я тоже понял, и в тот же момент чуть не лишился чувств от охватившего меня негодования. Передо мной промелькнуло страшное видение: я ясно увидел седую окровавленную голову, увидел страшную расправу! Все чувства мои возмутились, и я стал бороться с толпой, пробивая себе дорогу за Паваном, поглощенный одною мыслью — как бы уйти отсюда. Мы не останавливались и не оглядывались назад, пока толпа и пылавшая огнями улица, на которой свершилось столь ужасное дело, не оказались позади.