Вокруг Света 1998 № 02 (2689) - [26]
В 1956-м перенес сильное землетрясение — жизнь на острове едва не замерла. В конце шестидесятых греческий археолог Спиридон Маринатос обнаружил на Санторине, вблизи местечка Акротири, засыпанное пеплом древнее поселение, принадлежавшее минойской цивилизации.
Именно тогда появилась первая, приблизительная дата древнего, катастрофического извержения Тиры-Санторина: 1500-й год до Рождества Христова — рубеж необъяснимых разрушений многих городов минойского Крита. «Когда пришел срок для невиданных землетрясений и наводнений, за одни ужасные сутки... Атлантида исчезла, погрузившись в пучину...» — писал Платон. Маринатос оживил легенду. Казалось, еще чуть-чуть — и будут добыты доказательства идентичности минойского государства и загадочной Атлантиды.
Неутомимый Кусто опустился на дно санторинской бухты в поисках осколков мифической земли. Но он не нашел ни развалин храма Посейдона, ни золотых изваяний — ничего, что можно было бы связать с платоновской легендой. Ученый мир успокоился...
Паром стоял в бухте, словно на дне громадного колодца. Прямо передо мной по черной стене кальдеры зигзагами ползла вереница огоньков — это карабкались вверх по серпантину автобусы с туристами. Они медленно поднимались к краю обрыва, но в силу странной особенности восприятия мне казалось, что они — спускаются, круг за кругом, в мрачную и молчаливую бездну.
Я знал, что наверху уставших людей ждут отели и рестораны, однако незримое, но повелительное могущество вулкана придавало их восхождению зловещий смысл.
Паром дал прощальный гудок. Стоя на палубе, я думал о том далеком времени, когда вулкан еще спал, а на берегах Крита и Санторина жил удивительный народ, превыше всего ценивший свободу — и свою, и чужую. Народ, обладавший высоким знанием, но применявший его для созидания, а не для войн. Народ, которому, казалось, ничто не угрожало...
В каюте парома было душно. Я устало закрыл глаза и неожиданно ощутил приятную прохладу. Прохладу тихих музейных залов. Вот бронзовое зеркало, в которое смотрелись минойские дамы. Время разъело полированную поверхность бронзы — я знал, что зеркало ничего не отражает, но все-таки заглянул в него. И вздрогнул: на меня смотрело лицо близкое и одновременно чужое. Синие глаза, кирпичный цвет кожи — как на минойских фресках. В глубине зеркала клубилась багровая туча. Глаза Минойца молили о помощи, рот раскрывался в беззвучном крике — это было уже не отражение! В ужасе я отпрянул, ощущая, как смыкаются времена: черный, удушливый дым повалил из зеркала в чистую залу музея. Я закричал и проснулся.
Паром шел в Афины, но я понял, что должен когда-нибудь вернуться на Санторин.
Таксист привез меня на север острова, в городок с ласковым названием Ия. В маленьком отеле в эту весеннюю пору я был едва ли не единственным постояльцем, и добросовестная немка Биргит, совмещавшая в своем еще юном лице и управляющую, и портье, и метрдотеля, сама готовила мне по утрам кофе и тосты.
Мой номер был стилизован под «скафту» — так называлось жилище санторинцев, просуществовавшее до землетрясения 1956-го. Представьте себе вулканический остров, где нет ни одного нормального дерева, толком нет ни глины, ни песка, ни камня, а берега обрываются к морю стометровыми кручами. Попробуйте построить здесь дом.
Санторинцы нашли гениальное по простоте решение. Скафта — это вырытая в вулканическом туфе пещера с полукруглым входом, закрытым единственной стеной наподобие печной заслонки. В стене делали четыре отверстия: дверь, два окна по бокам и третье — наверху, слуховое.
Белый цвет стен и потолка отлично рассеивал свет: днем в скафте было светло, а ночью хватало одной лучины, чтобы осветить все жилище. Землетрясение выгнало жителей Санторина из их нор-скафт навсегда. Ужас от перспективы быть расплющенными в толще породы нельзя пережить дважды — люди не вернулись в скафты, хотя именно они и уцелели: вязкий туф выдержал колебания тверди, в то время как все наземные постройки оказались разрушенными.
С первыми лучами солнца в моей «скафте» становилось светло, как днем. Ия еще спала, когда я поднимался к обрыву. За парапетом начинался головокружительный спуск: черные, красные, желтые породы — это была плоть распоротого взрывом вулкана.
Посередине бухты, в голубоватой морской дымке наливался чернотой Неа-Камснеи — лавовый «пуп» кальдеры. Напротив него, свешиваясь с обрыва, как снежный надув с крыши, искрилась бело-голубая Фира — столица Санторина. Ия тоже не нашла спуск к морю и распласталась на склоне: улицы — винтовые лестницы, переулки-карнизы, по которым надо ступать, раскинув для равновесия руки.
Вдоль обрыва тянулась «набережная», вымощенная редким для Санторина белым мрамором. Какой-то парень подметал мостовую, убирая с мраморных плит легкую, как пудра, пемзовую пыль — ту, что всегда висит над обрывами в ветреные дни.
«Когда вулканы аккуратно чистишь, они горят ровно и тихо, без всяких извержений», — вспомнил я Сент-Экзюпери. У Маленького Принца была своя Планета, с Розой и Вулканом, и никто не пытался отнять ее у него...
Когда-то и Санторин принадлежал только его жителям. «Мы не люди, мы — санторинцы», — повторяли они. Как я жалел, что не знал греческого и не мог поговорить с ними. Об их прошлом, которое сегодня мало кого интересовало, о море, об острове и, наконец, о катастрофе, которую они пережили.
