Вокруг Света 1997 № 01 (2676) - [9]
Вот на одном из таких «бато-муш» я и оказался посреди Сены в ночную непогоду. Волны раскачивали кораблик, да еще пошел спорый дождь. Потоки воды, льющиеся по стеклам, не давали ничего разглядеть. Я вышел на палубу, подняв капюшон куртки. Хотя ветер бросал в лицо пригоршни дождя, но все искупало фантастическое зрелище ночного Парижа, рассеченного Сеной. За пеленой дождя смутно проступали очертания площадей и дворцов, окаймленные огнями. Но главное — мосты. Когда мы проносились под ними, было такое ощущение, что еще чуть-чуть — и голова заденет их низкие своды. Мосты Сены — особая тема, а я запомнил только мост Марии, под которым можно закрыть глаза, загадать желание, и оно обязательно сбудется.
Но вот вдали, посреди реки, показался остров. Точнее — встречь нам плыл не остров, а большой дредноут, обращенный кормою на восток, а носом — на запад. Он резал острым носом волну, возвышаясь над водой каменными бортами набережных. Я увидел рой палубных надстроек — кровель домов, над которыми, за стенами Дворца правосудия, круглилась свинцовая крыша древнейшей готической часовни Сент-Шапель, выстреливавшей в небо отточенным шпилем.
Говорят, что изображение судна на древнем гербе Парижа появилось именно из-за сходства острова Сите с кораблем...
Среди многочисленных колоколен, непонятно как умещавшихся на островке, призрачным великаном высился Нотр-Дам де Пари, известный у нас как Собор Парижской Богоматери.
Утром следующего дня я стоял на площади перед собором. Описать его лучше, чем это сделал Виктор Гюго в романе «Собор Парижской Богоматери», — невозможно. Площадь окружали старинные дома, с южной стороны ее замыкал, возможно, самый старый французский госпиталь Отель-Дье.
Боже, ведь здесь когда-то танцевала цыганка Эсмеральда с козочкой, отсюда, с паперти собора, следил за нею брат Фролло, по химерам собора карабкался Квазимодо, а по площади шествовали короли и королевы Франции и чеканил шаг Наполеон, чтобы быть провозглашенным под его готическими сводами императором.
Это, конечно, самое древнее место в столице. На этой площади собора когда-то стоял древнеримский храм, затем христианская базилика, а «всего лишь» в 1163 году началось строительство Нотр-Дама. Вот она, неохватная поступь Времени! А когда я вошел в небольшой круг, начертанный в центре площади — отсюда начинается отсчет расстояния по всем дорогам Франции, — я почувствовал и неохватность Пространства.
В этот момент мне было просто необходимо осознание вечности жизни, потому что я направлялся в стоявший неподалеку угрюмый замок Консьержери. Если Нотр-Дам — застывший в камне символ постоянства, то этот замок — зеркало тревожных времен в жизни государства, времен заговоров и мятежей.
Возведенный еще во время правления Филиппа Красивого, Консьержери знавал и веселые разгульные дни, когда в обширную королевскую столовую (ныне носящую имя «Зала жандармерии») искусные повара подавали — из скрытых за стенами огромного зала кухонь — бесчисленную череду блюд для тысячи разодетых вельмож.
Сменились времена, и с XVI века здание стало государственной тюрьмой. (По одной версии, название этого здания происходит от французского слова «concierge», что означает «королевский сановник», по другой — замок назван в память о временах Карла Безумного, разжаловавшего своего канцлера в привратники — консьержи. Здесь и далее примечания автора.) Теперь любое упоминание Консьержери вызывает в памяти времена Французской революции. Дело в том, что в те горячие дни камеры замка были заполнены сотнями граждан, которые проводили здесь свои последние часы, прежде чем подняться на помост с гильотиной.
В сводчатом зале, разгороженном на маленькие комнатки, сегодня можно ощутить себя свидетелем тех событий. Каких? В голове мелькают эпитеты: «исторических», «великих», «трагических», ведь в результате только гильотинированы были тысячи людей — на стенах их имена.
А неподалеку поочередно высвечиваются портреты вождей Революции — Сен-Жюста, Дантона, Марата, — звучат их выступления, обрываются на полуслове, слышен гул, а может быть, ропот толпы.
И вот профиль Неподкупного — Робеспьера. Мне кажется, что я слышу его скрипучий адвокатский голос, бросающий слова: «рабы», «тираны», «террор» и, наконец, раздается призыв к «Разуму».
Но кто знал тогда, к чему приведут эти прекрасные, иногда громкие, иногда ужасные по своей взрывоопасной сути слова? Это теперь мы знаем: списки казненных на стене, плывущие по Сене трупы. И как вещественный знак подобных лозунгов — нелепое сооружение с тяжелым треугольным ножом, висящим на простой веревке (до сих пор гильотина почему-то считается самым гуманным орудием казни).
«Самопожирающее» свойство революции (да и других исторических катаклизмов) давно замечено историками: вначале на эшафот события вытолкнули вождей революции, друзей — Демулена и Дантона, а затем нож гильотины просвистел и над головой их противника — несгибаемого Робеспьера. Кстати, в Консьержери есть и его уголок с памятной доской и бюстом, где он провел последние мгновения перед казнью.
Проходя по нижнему этажу замка, мимо камер заключенных, мы как бы идем по следам обреченных на смерть людей. Но и здесь нет равенства. Вот комната с печально известным названием «Рю де Пари» (Парижская улица), где на брошенной соломенной подстилке сидят трое молодых людей (муляжи, конечно): длинные волосы, шейные платки, у ног стоят кувшины — камера для простонародья. Рядом — заключенный лежит на кровати, а есть еще камера-одиночка со столом, за которым приличного вида господин читает книгу.
