Вокруг Света 1991 № 10 (2613) - [7]

— Но ведь вы не принадлежите Хастинапуру... Он недостижимо далек отсюда.

— Мы принадлежим богам и местному радже. Но все государства связаны между собой союзами и обязательствами. Стоит нарушиться этому хрупкому равновесию — и весь мир разделится на врагов и союзников, двинутся бесчисленные армии, вытаптывая посевы и сжигая деревни. А потом начнется разбой, грабеж и война против всех, если дваждырожденные ее не остановят. Они одни не хотят войны, так как не имеют ни земли, ни сокровищ, ни армий. Скажи мне, вы можете остановить войну?

Я немного оторопел от такого оборота беседы, но порылся в памяти и повторил строки из сокровенных сказаний:

— Кто может своей глубокой мудростью предотвратить судьбу? Никто не может переступить путь, предначертанный роком. Бытие и небытие, счастье и несчастье — все это имеет свой корень во времени. Время приводит существа к зрелости, время же их уничтожает. Зная, что те явления, которые уже прошли или еще не наступили, либо происходят в настоящий момент, — созданы временем, мы не должны отчаиваться.

Сомасундарам, кажется, удовлетворился ответом. А может быть, он и сам это знал? После этого разговора грустные мысли все чаще появлялись у меня, когда я бывал в деревне. Но стоило вернуться к себе в хижину и посидеть спокойно, созерцая красный костер закатного солнца, как уверенность в будущем возвращалась ко мне. Нандини не могла этого понять. Ее обижало, что я стараюсь как можно реже бывать среди крестьян. Впрочем, сама она с удовольствием приходила ко мне, когда выдавалось свободное время. Мы гуляли в лесу среди казуариновых деревьев, издалека казавшихся зеленой дымкой на фоне серых холмов. Я шутя звал ее апсарой черных скал.

— Не гневи богов, — сердилась она, — апсары несут в себе искры небесного происхождения, а я только крестьянка, и от земли мне не оторваться.

День за днем все глубже опускался я в омут своих мыслей и чувств, там клубились неясные тени — то ли обрывки снов, то ли непроявленные знаки будущего. Я предался упражнениям, думая, что прорыть поливной канал легче, чем открыть в себе новые каналы для дыхания жизни, но никому в деревне этого не объяснить, даже Нандини.

Впрочем, деревне было не до меня. Под знойными лучами солнца с неба, казалось, облупилась синяя эмаль. Обнажились сухие серые своды, словно мертвое ложе океана, покинутое водами. И травы, и кусты на поляне вокруг хижины, как и по всему лесу, окрасились в охристые цвета тревоги и умирания. От земли шел запах, как от пепелища. Даже родничок меж камней, даривший мне радость своим журчанием, едва сочился, процеживая сквозь мох свои животворные капли. Мне пришлось выкопать ямку и вставить туда пустые скорлупки кокосовых орехов, чтобы всегда иметь под рукой хоть небольшой запас скапливающейся в них свежей воды. Но лес начал страдать. Пальмы опускали все ниже свои огромные резные листья, как человек, сраженный отчаянием, опускает руки. Где-то в чаще тревожно кричали павлины. Иногда ветер приносил оттуда тошнотворно сладкий запах трупов павших лесных антилоп.

Засуха обернулась страшной бедой для деревни. Солнце выжгло посевы риса. И хоть в деревне был кое-какой запас продуктов и люди могли дотянуть до начала дождей, но раджа, владеющий этими землями, был полон решимости собрать причитавшуюся ему долю урожая.

Однажды, гуляя неподалеку от своей хижины, я вдруг услышал удары барабана и заунывное пение, больше похожее на стон толпы. Пройдя через поредевший лес, я вышел к поляне и застыл в тени деревьев как вкопанный, поняв, что стал свидетелем обряда, видеть который не дозволялось ни одному мужчине.

На поляне было более двух десятков девушек в ярких, праздничных одеждах, умащенных сандаловой пастой. Девушки танцевали — взявшись за руки, быстро шли по кругу, одновременно вскидывали руки, прогибались в талии и пели, все время пели, почти не раскрывая рта. Бой барабанчика, который держала одна из танцующих, стал все убыстряться, все быстрее двигались босые ноги, изрезанные о сухую траву. Дыхание танцующих стало прерывистым, хриплым, по лицам текли капли пота, зрачки закатывались в трансе.

Среди танцующих я увидел Нандини. Ее глаза сияли потусторонним страшным огнем безумства, губы покраснели, как от жарких поцелуев.

Одна из девушек, не прекращая танца, сорвала с себя платье и, отбросив его в сторону, стала извиваться, как змея в любовном экстазе. Ее примеру последовали другие, в том числе и Нандини. Я впервые увидел ее крепкое тело — бедра, налитые женской силой, руки, вьющиеся змеями. Капли пота выступили в темно-коричневой ложбинке между зрелых грудей с задранными вверх сиреневыми сосками. Что-то тревожное, противоестественное было в этом танце любви, лишенном радости, больше похожем на человеческое жертвоприношение.

Я чуть не вскрикнул, когда у Нандини подкосились ноги и она упала голой спиной в колючую траву так, словно это было ложе из лепестков жасмина. Она, кажется, не почувствовала боли, потому что продолжала извиваться на земле, запрокидывая голову, словно в любовном томлении, прогибалась в талии и бесстыдно раздвигала ноги. Треугольник тени под нежной округлостью живота хищно кидался то вниз, то вверх.