Вокруг Света 1988 № 12 (2579) - [29]

— Человек, знающий историю, умнее переживает современность,— заметил я и увидел на лице собеседника одобрение.

— Я забыл вас предупредить, что люблю, когда мысль рождает мысль,— сказал он ласково и продолжил: — В Варшаве девятнадцатого столетия было достаточно много русских: чиновников, военных... Поляки путешествовали по России, учились в русских университетах, в Академии художеств Петербурга... Я много читаю разных воспоминаний русских людей, они были восхищены Варшавой и всякий раз по пути в Париж останавливались у нас, а некоторые застревали здесь, в Варшаве, не хотели ехать дальше. Их удерживали не только наши прекрасные женщины...

Все было! Восклицал маэстро Квятковский и снова, переводя дыхание, рассуждал, как эти люди отправляли отсюда, из Варшавы, в Россию открытки и что у поляков тоже сохранились коллекции редчайших теперь открыток, присланных из России — Петербурга, Москвы... Все это, говорил профессор, можно было бы собрать, увеличить и выставить.

— У меня здесь, в Лазенках, есть тысячи сильно увеличенных фотодокументов. Такие выставки я делаю сам. Нет, нет,— горячился он,— это нам только поможет...

Вошла женщина, та, что предлагала чай; смущенная тем, что вынуждена прервать наш разговор, сообщила шефу, что пришли люди осмотреть Дворец на острове, а кассирши нет.

— Пускайте без билета! — молвил маэстро Квятковский великодушным жестом дающего человека.— Пускайте даром!

Женщина еще не успела закрыть за собой дверь, как он вскочил, бросился вслед за ней:

— Пани Зося, позвоните студентам, передайте: у меня гость. А вы знаете, оказывается, у меня неплохое настроение,— сказал он, уже садясь в свое кресло.

И тут во мне отозвался партнер. Оценив щедрость души собеседника, я вспомнил, что когда-то учился в театральном институте, и по какой-то неясной еще ассоциации принялся рассказывать, как Константин Сергеевич Станиславский в сопровождении своего ученика Горчакова посещал Айседору Дункан в ее особняке на Кропоткинской, чтобы попрощаться с ней — она уезжала во Францию. Свидание длилось несколько минут. Говорили по-французски, долго прощались, а потом уже на скамейке Гоголевского бульвара Станиславский справился у Горчакова, что же он увидел, когда они были у Дункан? «Двух знаменитых людей»,— последовал ответ.

Великий учитель сразу уловил смятение своего ученика и признался, что они с Дункан действительно играли в двух мировых знаменитостей, только он, Горчаков, не заметил, для кого они играли. В углу сидел незаметный человек, который пишет о ней книгу...

— Хорошо! Очень хорошо! — Профессор Квятковский откровенно рассмеялся. Понятно было: проведя параллель между моим рассказом и своим поведением, он смеялся над собой, над тем, что увлекся и не избежал искушения — играть.— Стоит мне заговорить о Варшаве, во мне пробуждается актер. Я люблю, когда меня слушают, люблю рукоплескания.

Лицо его, оживленное игрой ума, говорило: я тщеславен, как бы упорно ни скрывал этого.

— Варшава моя религия! — почти вскрикнул он.— Каждый фрагмент Варшавы, ее мостовые связаны с моей жизнью. Когда сегодня я иду по Новому Святу (он умышленно назвал эту знакомую мне улицу) или по любой другой улице, я думаю, сколько людей здесь ходили до меня. Думаю об их терпении, чувствах, героическом, печали... другими словами, во мне возникает ощущение целого народа. Ведь существуют человеческие лица... Я из старинных снимков посредством увеличения отбираю лица, силуэты забытых уже, анонимных людей. Когда я изучаю прошлое, для меня важен человеческий материал, который оживил бы мое воображение. Архитектура — это только абстракция, если ты не знаешь, как это связано с человеком, с людьми, которые жили до нас. Одним словом, существуют связи, они были не только до войны, но и в прошлых веках — людские массы со своей судьбой, традицией. А я всего лишь продолжение их...

Уже сейчас, когда наша встреча с Мареком Квятковским состоялась, и прошло какое-то время, а я все еще нахожусь под впечатлением этого человека, понимаю, что его надо видеть, слышать, эффект его присутствия огромен. Он из тех редких людей, без общения с которыми трудно и одиноко жить. Квятковский заряжает такой жизненной энергией, таким вдохновением, что, встретившись с ним однажды, хочется чаще видеть его, больше говорить с ним. И еще, он добр к собеседнику добротой художника.

Родился он во Франции, в Нормандии, но стал варшавянином до мозга костей. Его родители вернулись на родину, когда он был еще мальчишкой... Довоенная Варшава осталась в его сознании городом-фантазией: «У меня есть закодированный образ довоенной Варшавы»,— говорил Квятковский... Несколько лет оккупации, потом Варшавское восстание, в котором он принимал участие четырнадцатилетним пареньком, а потом со всеми поднимал из руин свой город. По словам Квятковского, это было самое великое время в его жизни. Пройдя через него, он стал историком искусств. На его глазах оживало то, что, казалось, навсегда должно было уйти и превратиться в пыль веков. Молодому Мареку Квятковскому, подобно человеку, однажды перешагнувшему грань жизни, открылся порог прошлого, и он, будучи человеком от природы одаренным, обладающим большим трудолюбием души и ума, обрек себя на архивные странствия по восемнадцатому и девятнадцатому столетиям. И это касалось прежде всего архитектуры Варшавы. А Лазенки, как часть Варшавы, красиво связывались с любовью Квятковского к своему городу. Он принимается восстанавливать эту часть — восемьдесят гектаров земли, двадцать семь зданий, множество павильонов... Все было разрушено, запущено; во время войны здесь располагались артиллерийские позиции немцев.