Вокруг Света 1986 № 09 (2552) - [5]

Как было хозяйственному человеку не подумать, что зря добро пропадает?

Иннокентий Петрович таскал бревна моторкой. Таскал поштучно, выборочно. Обрывал в кровь руки капроновыми линями, набивал кровавые мозоли ломом, когда выкатывал бревна на берег, катил к месту. И теперь ему уже было мало светлого времени в самом длинном дне — полярном.

Правя на бруске топор, не раз мастеровой человек чертыхался — как они здесь жили, примитивного точила нет! Так родилась идея гаража, мастерской, склада, электростанции, вертодрома, чтобы было где садиться Ми-8, который привезет грузы.

Но, само собой, в одно время с избой начал он рубить баньку, без баньки плотницкое дело успешным быть не может...

Обо все этом Иннокентий рассказывал мне уже в стылом зимовье на ондатровых озерах Крайлеса, которое мы взяли приступом, взломав окованную железом дверь. Иного выхода не было.

Случилось то, что и должно было случиться. Оказии с Чукочьей не было, мы взяли на прицеп к «Бурану» нарты, загрузили запас горючего, брезентовый полог, спальные мешки из оленьего меха — кукули, проложили по карте маршрут — и вперед, в Черский.

Снегоход «Буран» внешне похож на мотороллер, только вместо заднего колеса у него гусеницы, а вместо переднего — лыжа. На каких трассах его испытывали, сказать не могу. Но в глубоком снегу он вязнет, а на жестком насте лыжа выходит из строя быстрее, чем хотелось бы. Нам же предстояло идти против застругов, этаких окаменевших снежных языков, надутых пургой.

За несколько часов езды побили мы одну рессору на лыже, к обеду — запасную, к вечеру уже и бить было нечего. То, что мы заблудились,— это само собой разумеется. Кочкину тундра не была родным домом, а мне тем более. Компас завел наш экипаж бог весть куда, мы запрятали его подальше вместе с картой и ориентировались по солнцу, на глазок. (Это мы потом сообразили, что забыли про магнитное склонение, а оно на 72-й параллели играет роль существенную.) И все, наверное, закончилось бы благополучно, кабы не сорвалась пурга.

Охотничий быт — холодная ночевка, сухомятка, замерзшая до такой степени, что крошатся зубы, неуютное чувство одиночества, когда утром просыпаешься в коконе кукуля, плотно заметенного снегом...

Пурга была низовая, не очень свирепая, но достаточно густая, чтобы приковать нас к месту. Поставив ребром нарты, натянув на них брезент, мы взялись перебирать рессоры. А если точнее, то я подавал ключи, а перебирал Иннокентий, и тогда-то я убедился, что руки у него воистину золотые. Он собрал рессору из ничего.

Пурга то утихала, то вновь поднимала над тундрой белые гривы, а мы то пробивались вперед, то прятались под брезент. Несколько раз на горизонте появлялись оленьи стада с ярангами, мы ошалело мчали к ним, но все потом так же внезапно и исчезало — это были тундровые миражи. То мы вдруг оказывались на рыбацких летниках, мимо которых никак не должны были проезжать, то выскакивали на высокие сопки, с которых был виден такой же белый снег вдали, как и вблизи. Но в конце концов солнце вывело нас к прибрежному колымскому лесу, а Колыма — самый верный и точный путь домой.

В чахлом лесу лежал такой глубокий снег, что пробиться через него мы с ходу не смогли. В очередной раз разбив рессору, мы вышли на ондатровые озера, где и наткнулись на зимовье. Не по северному обычаю было оно на замке, с окованной железом дверью, но как винить хозяина, если вороватые бичи забираются теперь в такую даль?

Мы взломали дверь, растопили печь, дочиста съели замерзшую в кастрюле уху. Кочкин установил по охотничьей рации связь с пастухами, расспросил дорогу, и впервые за три дня мы легли спать с легким сердцем.

После этого я прилетал на Большую Чукочью еще трижды. Там ничего не менялось, разве что стало многолюднее — теперь на стан заворачивают экспедиции, орнитологи, санные поезда. Что и понятно — сто верст в Арктике не расстояние, а где еще сыщешь такую базу? Заметную роль начал играть стан и в совхозной экономике: Иннокентий при помощи и под надзором совхозного зоотехника смастерил на Чукочье пантосушилку. Теперь каждое лето урожай оленьих рогов загружают в камеру, Иннокентий Петрович гоняет там по режиму горячий воздух, за килограмм сырья отличного качества совхоз получает полтысячи рублей — больше, чем стоит сам олень.

Однажды я прилетел неудачно — Кочкин был в отлучке, полетел на материк выдавать замуж дочь. На стане были только Николай Яковлевич и Анна Егоровна. Старик хворал, но в больницу лететь отказался, хандрил, поговаривал о смерти и долго рассказывал мне, какие заготовил одежды в последний путь. Потом наказал старухе принести их, Анна Егоровна послушно принесла и разложила на скамье шитую бисером кухлянку из шкуры августовского забоя оленя — тогда мех прочен и не сыплется, расшитый пояс с огнивом, кружкой, ножом и еще какими-то незнакомыми предметами, пыжиковые брюки и торбаза.

Якут по национальности, Николай Яковлевич решил «умирать по чукотскому обычаю», вероятно, не без влияния Анны Егоровны, чукчанки. Но повздыхав-погоревав, старик велел одежды убрать и задал вопрос, который его, видимо, неотступно мучил: «Не останется Иннокентий там, где всегда лето? Возле дочки?» И добавил, что без него они со старухой «совсем пропадут...».