Вокруг Света 1984 № 09 (2528) - [15]

Когда мне удалось связаться в один день сразу с несколькими комсомольцами тех лет, возникла идея собраться на «солонину». В давние времена студенты, подмастерья и прочие небогатые молодые люди в складчину покупали кусок копченого сала, хлеб, что-нибудь, чтобы промочить горло, и шли за город. Там разводили костер, вволю пели и говорили. После войны комсомольцы многие вопросы, которые стоило решить сообща и без посторонних, обсуждали у костра.

...Мы собрались на пологом склоне холма за дачами, на окраине городка Сент-Эндре. Краснели свежим кирпичом два гнезда для костров, высилась аккуратная грудка бумажных цилиндров с опилками и угольной крошкой. Костров было два, поскольку многие приехали с семьями, и тут же разделились на две компании: среди младших преобладали джинсы и майки, а у старших — костюмы, которые не жалко прожечь и запачкать. Одних я знал, с другими меня познакомили: архитектор, коммерческий директор крупной фирмы, заводской инженер, посол в большой африканской стране, гимназисты, студенты. Один из отцов представил мне сына — работника Центрального Комитета Венгерского коммунистического союза молодежи. «Сейчас занимается подготовкой к двенадцатому — Московскому фестивалю, пусть про второй послушает».

Смеркалось. С реки потянуло прохладой, и прилетели комары. Вспыхнули костры. Густой дым, как бы сгущая сумерки, стелился по зеленому склону, и мы оказались на лужайке, ограниченной неровным светом двух костров. Я решил не лезть с вопросами, лучше дать людям разговориться самим. Но начали спрашивать хозяева: «Тебя, наверное, интересует, как начался фестиваль и как проходил, сколько народу было?»

— Открывался фестиваль на Уйпештском стадионе,— начал коммерческий директор, привыкший открывать заседания. Он обвел взглядом присутствующих и продолжил: — ...в старом рабочем районе. Стадион — по теперешним меркам — небольшой, но ведь тогда и стран, и участников было куда меньше. От некоторых колоний, например, добралось до Будапешта по одному человеку. И все равно перед каждым делегатом несли табличку с названием страны, громко объявляли по радио. Не забывай: это показывало людям и то, что нашу Венгрию в мире уже воспринимают как новую Венгрию.

А закрытие фестиваля устроили в самом центре. На площади Героев народу собралось на десять Уйпештских стадионов. Ясно было — успех полный. Я переводил тогда индийской делегации,— скромно закончил он.

— Если уж говорить, кто кому переводил, то...— вставил архитектор.— Стойте, Габор Янош приехал? Вот он. Ты с ним поговори, он Маресьеву переводил. Мы все ему завидовали.

— Ну уж, переводил — сильно сказано. Всего один день с ним работал,— махнул рукой инженер Габор.— Правда, такой день и один не забывается... Мне было тогда семнадцать лет, я уже третий год учил русский в гимназии. Вот ты говоришь,— обратился он ко мне,— что венгерский язык не разновидность эсперанто. Но поверь, для нас русский — тоже не эсперанто, даже какой еще не эсперанто! Можешь себе представить, как я тогда объяснялся. Но переводчиков на фестивале не хватало. Лучшим у нас был Жомбор Янош, который был буквально нарасхват. У него, конечно, тогда не было диплома, зато ему были известны такие обороты, что в учебнике не найдешь: воевал в русском партизанском отряде в Брянских лесах. Бежал из хортистской армии и ушел к партизанам. На родину вернулся в красноармейской форме.

В делегации СССР был товарищ Маресьев. А у нас одной из первых ваших книг перевели «Повесть о настоящем человеке». «Эдь игаз эмбер» называлась — «Настоящий человек». Причем эту книгу, это я тебе точно говорю, читали все: и друзья, и враги — их тогда еще хватало,— и те, кто вообще никогда книг в руки не брал.

Я, конечно, всему, что в этой книге написано, верил и перечитал ее много раз. Но все-таки увидеть Маресьева в жизни... Знаешь, что так все было, как в книге написано, но не веришь, что сам сможешь вдруг оказаться рядом с таким человеком.

Переводил ему Жомбор. А я хоть и рядом крутился все время, но все-таки, чтобы пообщаться с глазу на глаз,— не получалось. Смотрел, как он идет — почти как обычный человек, разве чуть вразвалочку. Ездил он со всеми в автобусе, жил в общежитии. Единственное, на чем наши настояли,— на отдельной комнате.

Нам всем, кто работал с делегациями, очень хотелось поговорить с ним, но как-то не решались. Странные мы тогда были — наивные и застенчивые, а в то же время боевые и максималисты.

У меня даже вышел скандал с одним из нашего руководства. С советской делегацией приехала Галина Уланова. Она входит в комнату, и вдруг все ей стали целовать руку. А для меня это был самый буржуазный пережиток. Смотрю и думаю, сейчас она оскорбится. Но нет — улыбается. Наверное, из вежливости, думаю, но им-то, им-то как не стыдно! Доходит очередь до меня,

Уланова протягивает руку, а я жму и говорю: «Здравствуйте, товарищ Уланова!» Она чуть бровь подняла, улыбнулась и потрепала меня по щеке.

Когда она ушла, на меня накинулся этот парень (он был лет на десять старше меня и казался мне уже немолодым): «Ты что себе позволяешь, ты как себя ведешь?» Мы тогда все на «ты» в комсомоле были, и тут я взорвался: