Вокруг Света 1982 № 02 (2497) - [36]

Я кивнул головой. Что «пара-шара» — «барахло», догадался без пояснений.

— Ничего, машина пойдет. Заодно муку в бригаду возьмете. Ну счастливо!

Вскоре мы ехали по узкой дороге среди барханов, поросших саксаулом и акацией. Подъемы и спуски, короткие, с ветерком пробежки по такырам, ровным как стол, и снова барханы... Лишь изредка однообразие песков нарушали колодцы на такыре или цистерны с водой и поилками для овец. Где-то на полпути миновали небольшой поселок Кырпыли — несколько десятков глиняных домов, беленькая с деревцами вокруг школа, чайхана. И снова потянулась пустыня...

Мысли мои кружились вокруг недавнего разговора с директором совхоза.

— Зачем гость из Москвы хочет забраться в Каракумы и пасти там овец? — спросил Язклычев.

Я был готов к этому вопросу.

— Затем, что нет лучших знатоков пустынного овцеводства, чем туркменские чабаны. Их труд для каждого биолога — синоним вековой народной мудрости. Их опыт изучают давно, и весьма успешно. Но сейчас этология, наука о поведении животных, которой я занимаюсь, продвинулась далеко вперед, и теперь можно объяснить многие, даже очень сложные, приемы чабанов и найти новые пути управления стадами...

Переведя дыхание, я продолжил бы доказательства, но Язклычев перебил меня:

— Ты деда знал?

— Много о нем слышал.— Я обрадовался. Если директор совхоза вспомнил Ивана Александровича Мосолова, легендарного «деда», он не мог не сочувствовать нашему делу.

Балтийский моряк Мосолов, когда кончилась борьба с басмаческими бандами, увлекся чабанской наукой. Его соратница — академик и Герой Социалистического Труда Нина Трофимовна Нечаева рассказывала мне в Ашхабаде, как вместе они работали на первой пустынной станции, вместе начинали в тридцатых годах изучение пустыни, ее пастбищ, маршрутов отар. Когда-то баи делили между собой пустыню и колодцы, определяли пути кочевий. Коллективизация потребовала пересмотреть многое в чабанском деле и овцеводстве в целом, которое всегда было одним из главных богатств и забот Туркмении.

Рассказ Нечаевой, книги, описавшие то, что тысячи лет было лишь изустным преданием, не могли не волновать. Хотелось скорее уйти в пустыню, чтобы продолжить изучение опыта туркменских чабанов. Без пастушества и сегодня не обойтись. Пустыни и степи кормят мир мясом.

Присматриваясь к тому, как Язклычев слушал меня, я все больше ощущал сложность характера этого человека. Сквозь решительные, властные черты лица вожака большого совхоза просвечивали вдумчивость, неторопливость в мыслях, уважение к собеседнику, так знакомые мне по общению с пастухами.

— Трудно быть чабаном. Сам знаешь, никто не хочет спать у костра,— заметил директор.

— Нужно научиться управлять отарой издалека, не ходить за ней следом. Тогда многие трудности исчезнут, пастушество станет иным...

— Ну что ж, такая наука нужна. Поезжай — работай, думай. Пошлем в лучшую бригаду.

...Уже темнело, холодало, а по сторонам тянулись все те же барханы, дорога казалась бесконечной.

Наконец мы добрались до бетонной прямоугольной кошары. Подошел человек, поздоровался со всеми за руку. Мы перетаскали мешки с мукой, сложили их у стенки. Машина отправилась обратно, увозя встречавшего нас человека. Это был Нурягды, бригадир, он отправился в Бахарден за подкормкой для овец.

Не зная, куда себя деть, я сиротливо бродил у кошары, а Пишик-ага тем временем принес вязанку веток саксаула, запалил прямо у стенки кошары костер.

— Ты, если хочешь, кушай,— сказал он мне,— а я пойду верблюдов проверить.

— Ночуем здесь? — Это был глупый вопрос, и объяснялся он лишь тем, что я не мог понять, добрались ли мы до бригады. Не было ни овец, ни дома, ни палатки, вообще ничего, что можно было бы принять за хозяйство бригады. Назначения пустой, безжизненной кошары я пока не знал.

— Здесь ночуем,— ответил Пишик-ага.

Костер горел хорошо. Огонь освещал небольшую площадку вокруг, дальше простиралась непроглядная тьма. Наконец из этой тьмы донесся топот овец, блеянье. Приближалась отара. Пишик-ага вернулся с молодым пастухом Овезли. Старик постелил на песок кошму. Я достал свою камчатскую меховую одежду, чтобы не замерзнуть ночью. Уже засыпая, почувствовал, как Пишик-ага заботливо укрыл меня шубой...

С утра вместе с Пишик-ага мы отправились в отару. Старик охотно отвечал на мои вопросы и рассказывал сам. Ему сразу же понравилось учить меня туркменским словам.

Вот на снегу встретилась цепочка следов, словно отпечатки детских ножек.

— Кырпы,— объяснил Пишик-ага.— Кырпы.— Сломав веточку, он приставил ее торчком к своему боку.

— Дикобраз,— закричал я, радуясь, что догадался.

— Илан,— чертил старик палочкой по снегу извилистую линию.

— Змея.

— Когда я родился, вот такой был.— Пишик-ага смешно надул щеки, сузил глаза, потом зашипел.— Как кошка. Отец назвал Пишик — по-туркменски «кошка». Теперь Пишик-ага.

У старика и впрямь было округлое лицо. Удивительно, как легко он двигался, сбегал с барханов. Из-за огромной кудрявой шапки фигурка Пишик-ага казалась мальчишеской.

Особенно много я его расспрашивал про овец. Различает ли он отдельных животных, как проверяет, не остались ли овцы в песках? Пока мои вопросы были не очень дельными: я плохо знал овец, а опыт работы с оленями помогал мало. И ответы Пишик-ага были не слишком интересные.