Вокруг Света 1981 № 10 (2493) - [16]

Устоять на палубе, не держась за что-нибудь, было невозможно. В помещениях летела мебель, со звоном сыпалась из шкафчиков посуда, дребезжа, катились по камбузу бачки и кастрюли...

Глядя на выправленный рангоут — мачты и реи,— я порадовался про себя, что еще вчера перед тем, как войти в узкость пролива Большой Бельт, приказал убрать все паруса по-походному, то есть уложить и закрепить на реях. Управление судном под парусами в узкостях чрезвычайно сложно: это можно позволить себе лишь тогда, когда ты уверен в опытности команды, в конце практики: курсанты, приобретшие некоторую сноровку при работе со снастями, не подведут.

По опыту я знал, что шторм, начавшийся внезапно и в таких условиях, обещает кончиться скоро и резко; но от него можно ожидать всяких бед, бывали случаи, когда судам, попавшим в такую передрягу, приходилось прерывать рейс и возвращаться в порт на ремонт.

Барк продолжал движение вперед, несмотря на то что скорость его не превышала двух узлов, а порой он попросту топтался на месте, изо всех сил удерживаясь против ветра.

Подлетала чайка и бесстрашно парила над взбудораженным морем; она была совсем близко, и я видел ее круглый агатовый глаз. Чайка наклоняла головку то вправо, то влево, высматривая добычу, вдруг стремглав пикировала и через мгновенье тяжело взлетала с добычей — из птичьего клюва, трепеща, торчал рыбий хвост. Ветер подхватывал чайку и относил далеко от судна, но, проглотив рыбу, она возвращалась снова.

Среди практикантов на корме я заметил знакомую фигуру курсанта Сергея Терехова, сына моряка, с которым мне когда-то привелось вместе плавать по северным морям. Серега съежился, спрятал голову в плечи. Ветер срывает с головы фуражку, но не может унести, так как Серега догадался опустить под подбородок штормовой ремешок. Я вижу, как с фуражки у него стекает вода, и тоненькая струйка устремляется прямо за шиворот, и Серега вздрагивает, гримасничая, говорит что-то своему приятелю-однокашнику — фамилию того я не запомнил. Вообще, запомнить в начале плавания полтораста курсантов, пришедших на каких-то два месяца практики, невозможно.

Когда я командовал парусной учебной шхуной, то знать полсотни курсантов в лицо и по фамилии не составляло труда, и, наверное, это было еще и потому, что я тогда был моложе. Сейчас меня интересует другое, чем простое запоминание подчиненных,— как они смотрят на свою будущую специальность, что ищут впереди, вот что занимает меня в первую очередь.

Я смотрю на Терехова и вспоминаю, как впервые увидел его в морской форме и с трудом признал в нем того самого Сережку, который, бывало, с важным видом, держась за отцовский палец, приходил к нам на судно и с достоинством занимал кресло отца в кают-компании.

...Я сидел за письменным столом в своей каюте и писал какую-то бумагу, когда, постучавшись, вошел Сергей и доложил, что «прибыл по моему приказанию».

Чуть-чуть с креном, как любил носить его отец, сидела на светло-русой Серегиной голове фуражка с маленьким «нахимовским» козырьком, под которым светились славянские глаза. Морская форма на Сереге не морщила, не топорщила, не висела мешком: тельняшка, как и положено быть у бравого «марсофлота», выглядывала из-под суконной голландки не более чем на три синие полоски, брюки клеш немного не прикрывали носки начищенных хромовых ботинок, огнем горела надраенная медная бляха у широкого флотского ремня. А единственную галочку на левом рукаве, обозначающую, что курсант еще не закончил первого курса, Серега поторопился спороть, потому что она-то и портила все на свете — всякому было видно, что перед ним зеленый первокурсник, салага, и, разумеется, это огорчало Серегу, но нашить сразу две галочки он остерегался, так как на следующий курс перейдет, когда успешно закончит свою первую плавательную практику.

—Так, стало быть, ты и есть сын собственных родителей? — спросил я и назвал имена и отчества отца и матери Сереги.

— Угу,— сказал он.

— Парусник нравится?

— Большой,— уклончиво ответил Серега. И как язык проглотил.

В наше время мы были более откровенными. Мы называли вещи своими именами — так нас учили отцы, ушедшие на фронт, и матери, тащившие на себе и нас и домашнее хозяйство,— мы восхищались учебным парусником, который был перестроен из грузовой шхуны, и не было для нас милее родного кубрика, переоборудованного из мрачного грузового трюма.

— Ну-ну,— сказал я, и он, наверное, уловил в моем тоне оттенок недовольства, потому что с опаской покосился на меня.— Ты на уроках так же краток?

— В данном случае я не тороплюсь с выводами,— важно ответил он.

— Добро,— сказал я,— пока мнение твое окончательно не сформировалось, советую идти в кубрик и сесть за письмо к отцу. Напиши, куда попал на практику, не напутай чего-нибудь, да поклон от меня передай. И поспеши, а то можешь не успеть.

Солнце освещало его профиль, но он мигом повернулся ко мне в фас, широко открыл глаза — и куда только его важность делась!

— А когда отход, дядя Володя?

— Во-первых, я тебе не дядя Володя, а товарищ капитан или можно еще — Владимир Александрович. И ты мне, пока мы на судне, не Сережа, а курсант Терехов. Ясно?