Вокруг Света 1981 № 10 (2493) - [15]

Наверное, именно этих полуголых людей в немыслимых обносках следовало отнести — по официальной классификации — к «коренному населению, ведущему традиционный образ жизни».

Разница между Иендуму и Папуньей объяснялась довольно просто: в первой живут люди из двух родственных племен, а в другой — остатки множества разных племен, еще в 1965 году бродивших по пустыне. У них нет ни общего языка, ни сходных традиций. Английскому языку им научиться не у кого.

Единственное, что осталось у них от прежней жизни,— полудикие собаки. Днем в Центральной Австралии очень жарко, ночью весьма холодно. Топлива на многие мили вокруг не осталось. Аборигены кладут с собой под одеяло собак, чтобы те согревали их своим теплом.

«Чего им не хватает?» —подобный вопрос мог задать — и задает — не только строитель О"Ши. Дали им дома, дают еду, одежду. Чего еще надо? Просто не люди, а животные какие-то.

Но представим себе абсолютно фантастическую картину. Аборигенам понадобились богатые охотничьи угодья, а на их месте как раз стоит город Сидней. Сиднейцам объясняют, что их переселяют в другое место, а здесь дома сносят, асфальт снимают, чтобы ничто не мешало хорошей охоте.

Выселенных сиднейцев снабжают всем, что необходимо для жизни: прекрасными копьями, лучшими бумерангами, копалками для корней. Им дают палочки для добывания огня. И даже снабжают первое время едой. Но потом, очевидно, возникает вопрос: «Чего им еще надо?» Ведь они получили без труда все, что люди добывают ценой больших усилий. Как объяснить, что житель большого города вряд, ли выживет в пустыне, сколько бы копий у него ни было? Не привык он к этому и не умеет, и не его это вина. Он хорошо знает, что нужно ему было для жизни в развитом индустриальном обществе, но его лишили привычных условий, не поинтересовавшись его мнением.

Жители Папуньи очень многое знали и умели — то, что нужно было для жизни. Своей жизни. Им не нужна была ни Коббаррнагадутуна, ни ее рай. Так пришли апатия и отчаяние, прерываемые вспышками яростного, но бессильного гнева.

Среди всех аборигенов, которые ютятся на окраинах больших и малых городов, появились теперь люди, понимающие, что как-то надо менять условия существования. Как — они еще не знают, но знают, что сделать это нужно.

Один из них — чернокожий певец Джимми Блексмит. Поет он, разумеется, по-английски, ибо это единственный общий язык. Выступает он в резервациях, поет перед белыми в барах. Его отметили даже в сиднейских газетах, где восхитились «великолепным пренебрежением к грамматике». В школе-то певец не учился...

Одна из песен называется «Красные пески Ямбилууны».

«Вы выкапываете души,— поет он,— вы хотите их увезти. Души наших предков лежат под песками. Но когда я умру, моя душа вернется туда, в красные пески Ямбилууны, в красные пески Ямбилууны».

Джимми и сам не скажет, к какому племени принадлежали его предки, кочевали ли они вообще в Ямбилууне. Но песню его знают почти все аборигены Австралии.

Из-под красных песков Ямбилууны экскаваторы выкапывают урановую руду. Аборигенов там давно нет. Для них приготовлены райские условия в образцовых поселках-резервациях. Не их вина, что свой рай они представляли иначе.

А по пустым улицам Коббаррнагадутуны среди развалившихся домов бродят полудикие собаки...

Л. Мартынов

Рацея капитан-командора Головнина

Они стояли, широко расставив ноги, и судорожно цеплялись за шершавый от морской соли поручень. Корму то подкидывало вверх подкатившим валом, то она стремглав проваливалась в зеленоватую кипень волны, с гулом расплескивая ее, и вся парусная вахта — два десятка курсантов, все, как один, в эти мгновения как-то по-птичьи закрывали глаза. Было нетрудно догадаться, что у каждого из них в это время все опускалось внутри и предательские спазмы начинали выворачивать желудок. Корма вновь вздымалась, и тогда они открывали глаза, с любопытством взглядывали друг на друга, смущенно улыбаясь, хотя стыдиться было нечего: так начинали многие, кто выходил в первое морское плавание, и ничего в том зазорного не было.

За курсантами-первокурсниками, проходившими морскую практику на четырехмачтовом барке «Крузенштерн», которым мне довелось тогда командовать, я наблюдал с ходового мостика. Качка была вызвана жесточайшим штормом, который обрушился на нас внезапно при входе в южную часть пролива Каттегат. Почти ураганный ветер, рвущийся в пролив от северо-запада, или от норд-веста, как говорят моряки, не был предусмотрен никакими прогнозами, и даже подробнейшие факсимильные метеокарты, принятые нашей судовой радиостанцией, ни единым значком не намекнули на близкое светопреставление. Мой старший помощник, сдающий вахту в восемь утра, доложил, что по курсу прелестная погода, и тем внес в душу успокоение. Погода и в самом деле была великолепной — ясной и солнечной и, оставаясь такой, через два часа разразилась чудовищным норд-вестом. Слабый ветерок, поддувающий в левую скулу барка, вдруг усилился на глазах, засвистал, завыл, загрохотал. Из хаоса звуков выделилась одна басовито-пронзительная нота. Она пугала, настораживала. И все это, повторяю, происходило при безоблачном голубовато-белесом небе в холодном сиянии осеннего солнца. Крутые злые волны, какие бывают в шторм на мелководье, сплошь покрытые пеной и кое-где просвечивающие бледной зеленью, как бутылочное стекло, е остервенением, тупым упрямством били в борт парусника, издавая грохот пушечных залпов. Под их натиском барк вздрагивал от носа до кормы и кренился на правый борт. Волны обрушивались на палубу, вода стекала с нее потоками, дробилась ветром и проносилась густой соленой пылью.