Вокруг Света 1980 № 10 (2481) - [31]

— Как же так: козы нигерийские, маджеми тоже нигерийские, а кожа марокканская?

— Долго рассказывать, а работа стоит. Если хотите узнать досконально, езжайте в Кано. Оттуда все пошло...

Я не буду описывать Кано, хотя этот древний город стоит того, чтобы рассказать о нем при случае подробнее. После недолгих расспросов и поисков я выбрался к западной окраине местного рынка Курми. На автомобильной стоянке притихли грузовики, автофургоны, легковые автомашины. Рядом с этим колесным транспортом на вытоптанной, без единой травинки площадке расположились погонщики со своими поджарыми дромадерами — одногорбыми верблюдами. Около них лежали набитые товаром кожаные мешки. Погонщики — молодые и седовласые хаусанцы в белых и синих халатах — не торопились нести свою поклажу на рынок, кого-то поджидали. Люди они оказались приветливые, словоохотливые. Как и у ремесленников, профессия у них наследственная. Сидя по-турецки на земле, они с сожалением говорили о том, что надобность в погонщиках и верблюжьем транспорте отпадает и что им уже не оказывают тот почет и уважение, каким пользовались их деды...

Кано на роду было написано стать торговым центром. Кузнецы, оружейники, ткачи, красильщики тканей, портные, осевшие в самом городе и ближайших окрестностях, образовали мощный клан ремесленников, за многие поколения отточивших свое мастерство до совершенства. Артистически сработанные ими вещи превосходили изделия ремесленников других нигерийских городов, а рынок Курми превратился в притягательный центр и для обычных покупателей, и для оптовых торговцев. Со временем на рынке стал ощущаться избыток товаров, и местные предприимчивые купцы начали торить дороги в другие края и земли. Единственный путь в средиземноморские города лежал через знойную Сахару Первый караван из Кано пробился туда через пески в начале XIII века. Некоторое время торговля с арабскими государствами велась эпизодически. Но уже в XV столетии король Мухаммаду Рамфа, сознававший важность для хаусанцев общения с другими народами, наладил регулярные торговые контакты с арабами.

Мои собеседники набрали палочек, камешков, построили на земле карту.

— Вот это Кано, — указал на кругляш один из погонщиков. — Севернее — Агадес, влево от него и выше — Инсллах. От этого города прямой путь в марокканские оазисы Дра и Тафилалет. От Агадеса, если пойти вправо, тропа ведет в Чат, далее в Музук, потом в Триполи.

Погонщики не бравировали. Караванные тропы через Сахару, судя по их рассказу, были им так же хорошо знакомы, как москвичам Арбат, а ленинградцам Невский проспект.

— Долго, очень долго — по шесть-семь месяцев — шли караваны по зыбучим пескам Сахары. Нестерпимый зной, постоянная жажда, пыльные ураганы, отсутствие каких-либо ориентиров делали каждое путешествие неимоверно тяжелым, опасным. С трудом добирались хаусанские купцы до Тафилалета или Дра, где их перехватывали местные перекупщики. Обессиленные, изнуренные долгой дорогой, хаусанцы не особо торговались, хотя и знали, что свой товар, особенно изделия из сафьяна, они могли бы продать с большей выгодой в Фесе или Маракеше. Перекупщикам это было на руку. Из Тафилалета и Дра они везли нигерийский сафьян к морю — в портовые города, откуда он расходился по всему свету, но уже под другим названием — «марокэн».

— Сейчас бы дошли до Марокко? — спросил я.

— Чего тут особенного? Сходили бы! — твердо ответил пожилой хаусанец. — Да не стоит. Конкурентов у нас много…

К погонщикам подъехал крытый грузовик. Они прервали разговор, засуетились, развязывая мешки. Из кабины выбрался холеный хаусанец, поправил добротный серый костюм. Закурил, щелкнув золотой зажигалкой. Это был местный бизнесмен крупного ранга.

Погонщики стали наперебой предлагать привезенные ими от маджеми изделия из «марокканской кожи».

Вернувшись в Лагос, я встретился с Реми Илори.

— Ты вроде собирался спорить, — сказал он прищурившись.

Я молча показал Реми Илори сувенир — кусок «мэрокоу», тот, что дал мне в Сокото маджеми Умару Суле.

Юрий Долетов

Кувшин березовой воды

…В о второй половине дня пошел долгий проливной дождь, и огромный хутор лесника погрузился в шелестящую тишину. Запахло скотным двором, землей, заклубилась в тумане рыжеватая грунтовая дорога, уходящая от хутора ровным лучом посреди леса в иной, внешний мир. Притихли и скрылись с глаз псы, петухи, и только коровы глухо и мерно ощипывали траву на отведенном им пастбище у кромки леса.

Лесник Витас Сташкявичюс сидел у настежь открытой двери, косые струи дождя били по его башмакам, заливали красный пол, пузыри бегали у самого порога. Серые глаза хозяина посветлели, стали холодными, а на спокойном лице застыло ожидание. Он сидел, будто слушал непрерывный звук далекого камертона, вернувший ему дожди из детства. И эта дорога, уходящая в туманную пелену была вечно, и он знал ее всегда, однажды уже сидел так же, ждал что-то, кого-то или, может быть, то, что задумал, и непременно хотел дождаться. Ждал, словно шел и шел.

Я же отчасти был рад, что дождь загнал лесника в дом, и уже подумывал было начать наконец с ним знакомство, как вдруг он встал и, сутулясь, побрел к соседнему строению. Казалось, он учуял мое желание вторгнуться в его жизнь и, как чуткий зверь, ушел от опасности.