Вокруг Света 1979 № 09 (2468) - [30]

— Сколько живут мыши? — спросили однажды у Ходжи Насреддина.

— Это зависит от кошек, — ответил Насреддин.

Так и тут: от нас с вами, от всех людей зависит, сколько жить на земле и зверям и птицам.

Владимир Моложавенко

Термез — Арал-Пайгамбар

Водяной

Был вечер, пылал костер, и красные блики плясали в неспокойной, верткой воде горной речки, и было как-то очень приятно сидеть, разговаривать и вспоминать прошедший день. Впереди маячил синий изломанный силуэт одного из хребтов Джунгарского Алатау, где днем мы спугнули стаю куропаток, видели небольшого медведя и большого улара, который, свистя крыльями, пролетел над нашими головами... Все, что окружало нас сейчас: камни, ели, утесы, покрытые курчавым можжевельником, растворялось, обволакивалось тьмой и вырастало до гигантских размеров.

Глядя на бегущую черно-красную воду, один из нас сказал:

— Слышите? Рыба сыграла.

— Рыба? В этом-то ручейке?

— А что? Здесь вполне может быть осман или голец.

— В такой холоднющей воде?

— Смотрите!

Мы во все глаза уставились на странное темное существо, медленно выбирающееся на плоский камень. У существа была маленькая голова и длинный мясистый хвост. Оно сверкало так, будто все состояло из блестящих точек.

— Водяной!

— По-моему, это лягушкозуб, — поразмыслив, промолвил мой товарищ Борис и добавил: — Нам повезло...

Семиреченский лягушкозуб — уникальное земноводное, и встретить его можно только здесь, в Джунгарском Алатау, в горах юго-восточного Казахстана. Животное занесено в Красную книгу, иными словами, в список редких, исчезающих животных.

Мы потянулись поближе к нему, всем было интересно взглянуть на животное, обитающее в ледяной воде среди суровой и угрюмой природы гор, там, где даже мы, люди, испытывали какую-то смутную тревогу.

— Какое печальное существо, — произнес Борис, и странно было слышать его голос. — Это, конечно, все от воображения. Амфибия слишком примитивна, чтобы быть печальной. Она плещется в воде, добывает свой корм, жует и... хлопает глазами...

Лягушкозуб, возникший в кромешной тьме из плеска волн, лежал на плоском камне и сверкал крошечными искорками глаз.

Дотом он ушел в воду. И наши руки потянулись за ним, шарили по дну, по песку и гальке. Что-то скользкое коснулось руки и ушло в трещину.

— А вдруг змею схватишь? Какого-нибудь щитомордника?

Предположение было в общем-то нелепое — что делать змее в ледяной воде? Но желание искать пропало.

Утром мы вспомнили о лягушкозубе. Подняли несколько камней, и увидели его. Теперь он казался обычней, проще, был не очень проворен, скорее медлителен. Не мог выносить солнечного света и все время сползал с камня в воду. Он уходил от наших рук, от нашего любопытства, от дневного блеска в свой темный холодный мир.

Лягушкозуб был сфотографирован и, казалось, перестал быть для нас загадкой. Но все же осталось такое чувство, будто в ту ночь мы соприкоснулись со сказкой: было маленькое блестящее чудо с крошечными искорками глаз.

В. Мосолов

Псковский норов

У псковской земли особая судьба в истории страны. По-своему завидная, яркая, дающая основание ее обитателям, псковичам, для вполне законной гордости. И в то же время судьба суровая, многотрудная, какую, наверное, не всякая иная земля захотела бы к себе примерить. Вековая историческая страда определила в резких очертаниях псковский характер — открытый, подвижный, склонный к крайностям, легкопламенный, скорый на радость и печаль: в глазах еще слезы видишь, но уже улыбаются глаза... В Псковском краеведческом музее посетитель может прочитать текст телеграммы за подписью Верховного Главнокомандующего: телеграмма прислана жителям области в год ее освобождения от фашистских захватчиков. В телеграмме выражается благодарность псковичам за то, что они собрали на строительство эскадрильи боевых самолетов пять миллионов двести семьдесят одну тысячу рублей и триста пятьдесят девять тысяч восемьсот десять рублей облигациями... Свидетели тех дней помнят, что стояло за этими цифрами. Полностью или почти полностью разрушенные города, сожженные деревни, угнанные в рабство, погибшие на фронтах и в партизанских отрядах люди. И те, кто выжил и отдал последнее, как вдовица свою лепту.

Так было здесь принято всегда: держаться до последнего, отдавать последнее, оставаться верными своей натуре до конца, в радости и в беде вычерпывать свою душу до края. Потому что и жили-то всегда на краю. Стояли незыблемо краеугольным камнем Руси, одним из ее краеугольных камней. Камнем-кремнем, укорененным на западной кромке родимой земли. Оттого, должно быть, и кремль во Пскове называется Кром. Потому и краеугольная башня этого кремля, на самом мысу скалы воздвигнутая, зовется Кутекрома, то есть «кут» — угол Крома. Сюда, к полуосыпавшимся в XIX веке башням и стенам, любил приходить Пушкин, смотрел вниз на Великую, на Запсковье и Завеличье, озирался на громаду Троицкого собора, силуэт которого в хорошую погоду он мог видеть за тридцать-сорок километров от города. Вглядывался в дали родной истории...

Псковичи прошлого столетия хорошо помнили местные предания о юродивом Николае Салосе, мог эти предания слышать от них и Пушкин. Говорили, что, когда Иван Грозный появился в городе во главе опричного своего войска, жители в ужасе попрятались, напуганные слухами о кровавых расправах. Только блаженный Николка прискакал встречать гостей верхом... на палке. А еще говорили, что он вышел к царю с куском сырого мяса в руке и предложил Ивану отведать своего угощения, а когда тот отказался от мяса, время, мол, великопостное, Николка вопросил: мясо нельзя тебе, а кровь православную пить можно?.. Смутился царь и спешно покинул Псков со всем войском... Не эти ли предания вспоминались поэту, когда он писал своего знаменитого юродивого в «Борисе Годунове»? Есть ли что среди людей меньше, мельче и невзрачней, чем фигура уличного дурака? Но эта живая малость посрамляет великих, глупое безрассудство побеждает страх, крайность поступка оказывается спасительней благоразумной меры. Такова диалектика народного характера, Пушкин не мог ее не видеть, не воздать ей должного.