Вокруг Света 1977 № 12 (2447) - [27]

Нужно было поесть, попить чаю, а уж потом обстоятельно, с тысячью лишних, по мнению Васи, и совершенно необходимых для жителя тайги подробностей начать рассказ. Дед знал удэгейский хорошо, Вася многое понимал. Речь пошла о том, зачем и почему, когда и каким путем двинулись они в тайгу, и как шли, кого или чьи следы встретили, где приметили дымы костров и кто бы их мог разжечь. Обо всем повествовалось не спеша, с собственными суждениями, предположениями, сравнениями с мнением знакомых и уважаемых людей, которые тоже бывали в тех местах, сообщениями о тех или иных отклонениях от виденного, год и десять лет тому.

Крохотные, ясные глазки старика Кимонко глядели на яркий огонек костерка. Изредка поглядывал старик Кимонко и на Васю, который маялся и томился вестью, нетерпеливо дрожавшей в уголках его рта.

Но дождаться своей очереди рассказать о найденном сокровище Вася так и не смог. Под монотонный долгий рассказ деда уставший от впечатлений этого дня паренек и не заметил, как уснул.

Проснулся Вася не у костра, а в юрте; выскочил из нее и остановился, ослепленный солнцем.

Старик Кимонко один сидел у костерка, дымил трубкой.

— Где дед Серафим? — Губы Васи дрожали от незаслуженной обиды.

— Багдыфи, — приветствовал его старый удэгеец.

— Багдыфи, багдыфи... — заторопился исправить оплошность Вася. — А как же меня дед оставил?

— Умывайся. Потом садись, чай пей, хлеб ешь. Придет скоро Серафим. В поселок, на почту пошел.

— Уф! — Вася стукнул себя кулаками по голове. — Все продрых!

— Хорошо спал, хорошо отдохнул, — не глядя на Васю, проговорил Кимонко с недовольным видом.

Так, по крайней мере, показалось Васе. А проявить несдержанность мог только мальчишка, недостойный совать нос во взрослые дела. Нехорошо получилось.

— Не сердись, дед Кимонко, — сказал по-удэгейски Вася. — Я сам на себя сердит. Вы знаете корневщика Матвея Константинова?

— Нет корневщика Константинова.

— Как нет?

— Лесоустроитель такой здесь давно-давно был.

— Как же так?

— Далеко-далеко, в России живет. Мой сын знает. Воевал вместе с Константиновым.

— И Матвей Константинов никогда не говорил вашему сыну о плантации?

— Зачем? Много сажал, говорил. Где сажал — зачем говорить? Ищи! Охо-хо... — вдруг совсем по-дедовски выговорил старик Кимонко. — Кто бы нам рыбы на уху наловил?..

— Я наловлю... А что ответит нам Константинов? Не письмо же дед ему пошлет, а телеграмму. Письмо — это долго.

— Что ответит, то и будет. Его женьшень. Себе возьмет, так приедет. Науке захочет отдать, сами выкопаем, свезем.

— А вдруг кто на поляну эту придет?

— Поглядит, поохает да уйдет. Задир Серафим свежий оставил. Поймет, скольким людям и сколько лет жизни сберегут те корешки.

— А не уйдет?

— Мне все отсюда видать. Вон дымок — там геологи, вон дымок — там, которые в трубки смотрят, а потом на сопках треноги ставят.

«Геодезисты...» — догадался Вася. И уже не слушал и перечисления дымков, и кто зажигает костры в тайге, но терпеливо дождался конца длинного перечня

Ни отменная рыбалка, ни рассказы старика Кимонко, ни еда — ничто не смогло отвлечь Васины думы от обиды на деда Серафима. Как он мог оставить его здесь, уйти тайком от него, именно тайком! И чем больше думал он о своей обиде, тем темнее и мрачнее она становилась, набухая, как грозовая туча.

Дед Серафим пришел поздно ночью. Вася даже не поднялся ему навстречу, сделав вид, что его совсем не волнует ни судьба женьшеневой поляны, ни ответ таинственного Матвея Константинова.

На следующее утро дед поднялся позже Васи и, выйдя из юрты, долгонько смотрел на паренька, сидящего недвижно у костра, который уже успел разжечь Кимонко.

— Так-то вот, — начал дед Серафим, присаживаясь у костерка. — Получил я ответ. И скажу — ждал и не ждал, — да только сокровище души Матвея, что солнышко в капле росы, смотрится... Слышь, внучок, тебе ответ от Матвея Константинова. Сам прочтешь или мне огласить?

— Оглашай, — сказал Вася дрогнувшим голосом.

— Вот, охо-хо, телеграмма. «Отдаю плантацию на усмотрение Васи Егорова, который ее обнаружил».

— Обнаружил... — шмыгнул носом Вася Егоров и посмотрел на деда и старика Кимонко.

Ликованье и радость выражали их лица, воздавая должное душе этого незнакомого им человека.

— На усмотрение... — Вася снова шмыгнул носом, встал и протянул руку за телеграммой. Потом сказал: — Я в тайгу с чистыми помыслами шел. Разве это не правда? — И теперь лицо Васи тоже выражало ликование и радость. — Только в город меня обязательно возьми, когда корни ученым дарить поедем.

...Над тайгой разгоралась заря. Она совсем не походила на ту, что можно увидеть в поселке. Там красота ее смазывается звуками: пулеметно-торопливой стрельбой дизельных пускачей, машинным гулом, громкой речью. Никогда бы Вася не подумал, будто звуки могут ломать и крошить то, что можно только увидеть. Но так было. Не доводилось же ему за все свои четырнадцать лет наблюдать первые лучи зари, отраженные в росинке, которая свешивалась с краешка листа ильма.

«Сей зверь за лютейшего почитается...»