Вокруг Света 1977 № 12 (2447) - [26]

Поднявшись с земли, Вася с недоумением оглядел этот совсем нетаежный предмет, хотел его забросить подальше, да внутри бутылки мелькнуло что-то похожее на бумагу.

— Что за ерунда? — сказал он вслух. Но про себя чувствовал — находка его совсем не ерунда. Вася отер с боку бутылки землю и увидел внутри клочок свернутой в трубку бумаги — записку. Пробка, которой была заткнута бутылка, сидела в горлышке прочно. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь клочок внутри ее не намок.

«Чего я мучаюсь? — спросил себя Вася. — Разбить — и вся недолга...»

Он уже догадывался, что может быть написано в спрятанной в бутылке записке. Догадывался, но ему очень не хотелось, чтоб сбылась его догадка.

Сойдя с полянки, он ударил бутылку о первый попавшийся камень. Непослушными, словно с перепугу, пальцами поднял записку и развернул:

«Тому, кто найдет женьшень! Постарайтесь сделать так же, как и я, — рассейте собранные семена там, где найдете подходящее место. Знаю, придет время, когда люди станут хозяйствовать в тайге разумно. На память писал Матвей Константинов. 1940 г.».

— Вот это да... — сказал Вася. — Вот это Матвей Константинов!

Паренек ощупывал бумажку: длинную полоску с несколькими печатными буквами по одному краю и зубчиками по другому.

«Оторвана от газетной страницы... — сообразил Вася. — А написано-то когда! В тысяча девятьсот сороковом году! Перед самой войной. Ух, как давно... Охо-хо! Тогда не только меня, моего отца на свете не было. А вот дед Серафим был...»

И то, что теперь в руках Васи была записка того самого человека, который заложил вот эту плантацию женьшеня, потрясло паренька больше, чем находка женьшеневой полянки. Он сам мельком удивился такой перемене в душе. Ведь несколько мгновений назад ему не очень хотелось даже догадываться о том, что могло быть в записке. Теперь его беспокоило иное: «Знает ли дед Серафим того корневщика? А если нет — как поскорее найти его? Как сообщить ему, что тайга добром ответила, на доброту Матвея Константинова?»

Теперь именно это сделалось для Васи главным.

И он пошел к деду Серафиму.

Старик по-прежнему стоял на коленях, согнувшись в три погибели над солидной уж ямкой. Покряхтывая и «охохохая», он неутомимо шевелил костяными палочками в земле. Вася заложил руки за спину и остановился около него.

— Корень испортил? — разогнулся дед. — Охо-хо... Говорил — не торопись. Вари лучше обед. В деле от тебя помощи, как от козла молока. Показывай, чего натворил.

— Вот, — сказал Вася, протягивая деду записку.

Серафим вроде бы и не удивился, отер от земли руки о рубаху, взял узкий обрывок:

— Ну, а я что говорил? Девятнадцать корней по сорока лет — и без хозяина! Не может такого случиться. Только Константинова Матвея не помню.

— Плохо, — сказал Вася.

— Куда хуже....

— Искать будем.

— Найдем, коли жив...

— Ты же жив! — совсем не желая обидеть деда, с отроческой прямотой и беззастенчивостью сказал Вася,

— Жив... Да ведь война была. Сколько жизней отняла? Да ты не думай, мы поищем. Коли в тайге след Матвея остался, так на памяти людей Константинов не мог пропасть. К старику Кимонко пойдем. Юрта его вон близ той сопочки стоит.

— Чего ж он в юрте живет?

— Пробовал в новом доме в поселке — не может. Тайги душа требует. К сыну только гостевать ходит. — Дед Серафим глянул искоса на солнышко, сказал в бороду: — Давненько не помню такого долгого дня: еще и полдень не настал. Вот после обеда и двинем к старику Кимонко. Только семена надо собрать. Как в записке указано. По пути к старику Кимонко много женьшеневых мест найдется.

— Ты когда-нибудь сажал женьшень?

— Сажал. Для себя.

— Так что ж?

— Верно, и правду говорят, внучок, — теребя бороду, пробубнил Серафим, — радость дела... ох-хо... она от помыслов зависит.

— Разве твои сеянцы не выросли?

— Бывало... Дак ить я синицу в руки хватал. Не ждал журавля в небе. Ну да ты вари обед, стригунок! — вдруг улыбнулся дед. Стал он каким-то ласковым и веселым. Предстоящая возможность сделать доброе дело и доставить человеку радость напоминанием о прошлом благодеянии тайге и ее щедрости, воздавшей куда более, чем сторицей, придавала Серафиму особые силы, рождала в его душе необыкновенно приподнятое настроение.

Не успела вода вскипеть над огнем костра, как дед позвал Васю к себе:

— Иди-ка, внучок, глянь на наш чирышек-красавчик! Мочковат-то, мочковат! Бородища целая!

На дедовой ладони лежал корень величиной с палец. Он теперь не показался Васе крошечным — хороший корешок, и мочковат на диво, тело его едва разглядишь, точно дедов подбородок. Содрав лубодерину, дед уложил женьшень на подстилку из мха и спрятал Лубянку в котомку.

Потом они наскоро отобедали необыкновенно вкусной, разваристой и пахучей пшенной кашей, собрали семена на женьшеневой полянке. Серафим сделал затес на стволе липы, и, вскинув на спины котомки, они зашагали к синеющей вдали сопке.

Только на вечерней заре вышли Серафим и Вася к реке, на другом берегу которой стояла одинокая юрта старика Кимонко. Около нее слабо дымился костерок. Серафим покричал. Крошечный старик в пестрой национальной одежде, с длинной трубкой в зубах спустился к воде и очень долго сталкивал бат. Серафим и Кимонко важно и молча покивали друг другу, словно они расстались лишь поутру. Однако Вася мог поручиться, что они не виделись месяцев пять, если не больше. Вася кусал себе губы от нетерпения тотчас выложить всю историю с женьшеневой полянкой, да твердо помнил: поступи он так, не простят ему подобного нарушения обычаев ни старик Кимонко, ни дед Серафим, который заранее строго-настрого приказал Васе молчать. И Вася крепился.