Вокруг Света 1974 № 03 (2402) - [35]

И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, хаос бури прекращается. Айджи поднимает голову. С тагельмуста струей сыплется песок. Солнечный диск лишь смутно угадывается сквозь плотный занавес. До оазиса два часа ходу. И почти всю эту часть пути на караван все еще будет медленно оседать песчаная кисея, словно ложится туман.

Взглянул бы сейчас француз Анри Дюверье, автор красивой легенды о туарегах — благородных рыцарях пустыни, на этих усталых людей, истерзанных многосуточным переходом и песчаными бурями, он понял бы, что туареги — это труженики пустыни. И награда для них — оазис, клочок земли, где есть тень и вода.

Верблюдов разгружают уже при звездах. А с первыми лучами солнца начинается долгий торг. Туареги выкладывают на ковры свои товары, жители оазиса на плетенные из пальмовых листьев циновки — свои. У кочевников выбор товаров больше, зато работы ремесленников Фаши пленяют глаз искусными орнаментами шерстяной вышивки, рисунками на коже. Три меры соли отдает Айджи за черный бумажник, изукрашенный белыми, зелеными и красными треугольниками. В Фаши издавна изготовляют чистые, яркие краски для обработки кожаных изделий. Белую краску делают из толченого риса, разведенного в пахте, зеленую — из медного купороса, смешанного с пахтой и солью аммиака. Из соцветий проса дурры, замоченных в воде, при добавке окиси натрия получают красный цвет. Черную краску — из золы, желтую — из кожицы плодов граната.

Но основной предмет «экспорта» из Фаши — финики. В оазисе сотни финиковых пальм. Средний урожай с каждой 25 килограммов. Особенно щедрыми бывают пальмы в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Но иногда дерево вдруг перестает давать плоды. Не помогает ни ежедневная поливка, ни обкладывание корней верблюжьим навозом. Что делать тогда? И Айджи с интересом наблюдает сцену, разыгрывающуюся на его глазах: хозяин подходит с мотыгой и делает вид, что хочет подсечь строптивое дерево. Но прежде он громко произносит: «Ты больше не даешь плодов, я тебя срублю». При этом он слегка стучит мотыгой по стволу. Сосед урезонивает хозяина: «Зачем ты губишь пальму, она обязательно принесет тебе на следующий год много фиников. И дереву надо отдохнуть». Начинается ожесточенный спор, в ходе которого хозяин еще несколько раз ударяет по дереву мотыгой, а сосед громко стыдит его и взывает к пальме, чтобы она не давала хозяину повод дурно говорить о себе. Хозяин поддается уговорам и уходит.

Хотя сам медугу никогда не выращивал пальм, он знает, что это верное средство заставить дерево образумиться. Айджи зачерпывает мимоходом из ведра горсть фиников и протягивает их своему любимому белому верблюду. Тот не спеша берет плоды, мусоля ладонь хозяина. «Придем в Агадес, — говорит медугу, — куплю тебе новую уздечку. Старая вон ведь как губу натерла...»

Г. Полугаевский

А. Мошковский. Спирька — волчья смерть

Он удобно лежал на мягких теплых шкурах, и сны один за другим медленно и дремотно плыли на него.

Резкий толчок стряхнул со Спирьки сны. Он испуганно вскочил.

— В стадо собирайся. Пора,— раздался сипловатый голос отца.

Здесь только дошло до Спирьки, что сегодня его очередь дежурить в стаде, что ему нужно ехать в тундровую стынь. Он зевнул, прислушиваясь, как жена за пологом мнет и скребет о стальной скребок оленью шкуру, и вздохнул.

Ну и жизнь! Даже поспать толком не дадут. После дежурства на холоде он мог проспать залпом хоть все двадцать четыре часа.

— Быстрей пошевеливайся! — прикрикнул отец, и Спирька, кряхтя и отдуваясь, стал натягивать на худые босые ноги меховые тобоки.

Прихрамывая сразу на обе ноги, вышел из-за ситцевого полога сутуловатый, с недовольным, опухшим со сна лицом.

— Не выспался? — скосил глаза отец.

Спирька промолчал: отец был бранчливым стариком.

— Поспи еще маленько, я съезжу за тебя к олешкам. Дело привычное. А молодому лучше поспать.

Спирька стал нехотя умываться у рукомойника, смочил ладони, нос, подбородок, скулы. Отец же не умолкал:

— Женился, прибавленья ждешь, мужиком стал. А все как телок-несмышленыш!.. Может, в базу оседлости хочешь? Доски пилить и гвозди заколачивать — не оленей пасти. Сюда многие просятся.

Спирька вытирался краешком вафельного полотенца. А отец все говорил и говорил. Сказал и о том, что ночью из тундры доносились выстрелы — видно, волки нападали на стадо, и ему, Спирьке, надо смотреть на дежурстве в оба.

А чего не смотреть? Будет смотреть...

Отец не ошибся: передавая ему в стаде смену, пастух Иван показал три порванные оленьи туши.

Спирька пятерней почесал под капюшоном малицы темя и спросил пастуха:

— Стрелял?

— Разве попадешь?! Хитрые, сволочи! Близко не подпускают и вертятся, как овода.

Спирька сплюнул в снег и взял из его рук винтовку.

— А я попаду.

— Ну еще бы! Чтоб ты да не попал... Почему опоздал? Опять со шкур поднять не могли?

— Грузи свои туши и езжай отсюда! — бросил Спирька и стал безучастно смотреть, как Иван с сопеньем втаскивал на нарты те, что осталось от оленей. Спирька кутался в малицу и ждал, чтоб тот поскорее уехал.

Тяжело захрустели, переваливаясь по кочкам, нарты, и Спирька остался в тундре один. Один, если не считать двух оленегонных лаек и боевой нарезной винтовки старого образца. Он похлопывал себя по бокам и жалел, что не надел поверх малицы совика.