Вокруг Света 1974 № 02 (2401) - [46]

Янис решил повторить историческую выходку на дельтоплане. Правда, во время официального парада ему бы не дали совершить задуманное, поэтому он опередил события.

 

11 июля в полшестого утра Янис разогнался по пустынным Елисейским полям, поднялся вверх на тросе и, отцепив его, взял курс на арку. Испуганно шарахнулись голуби, пробудив тем самым бдительность полицейских. Регулировщик на площади Звезды засвистел в свой свисток и жезлом велел летуну приземлиться.

Дисциплинированный Янис спланировал на обочину, где и был оштрафован за нарушение порядка.

— Что ж, придется поискать другие небеса, — заявил икар-нарушитель.

И то верно. Все-таки город не самое подходящее место для птицы. Даже если она — человек...

 

М. Беленький

 

Владимир Воробьев. Последняя нарта наваги

К полудню, наконец, нехотя выкатилось солнце и остановилось, будто приклеилось к белесому небу над волнистой чертой горизонта. Солнце было робким от молодости и позволяло смотреть на себя без прищура. Лишь неделю назад оно появилось, долгожданное, над снегами Олховаяма и теперь с каждым днем будет набирать высоту, добреть и отдавать свое тепло людям, тундре.

А пока, переползая кособокие сугробы цвета колотого сахара, струисто течет поземка. Временами из-за нее не видать парохода, и тогда рыбаки начинают ожесточенно погонять собак, опасаясь, как бы капитан не отдал команду сниматься с якоря. Норов у заматерелого кепа крутой, и только вид собачьих упряжек с навагой, напряженно ползущих к пароходу, мешает ему гаркнуть: «Отдать швартовы!»

Гора наваги, выловленной за бесконечную зиму в полыньях — майнах, убывает медленно, а собаки выдохлись и, кажется, еще немного — повалятся на лед, и не подымешь их тогда ни руганью, ни палкой — остолом.

Колька Рубахин глядит на эту гору рыбы, которую таскать не перетаскать, и руки у него опускаются. Как быть? Работы край непочатый, а ему позарез нужно к вечеру в село.

Он ожесточенно бросает звонкую, обросшую мохнатым инеем рыбу в нарту. Ехать — не ехать? Распрягать собак вроде бы еще рано. А покамест отмотает семь километров по льду залива к пароходу да вернется к берегу, не час, не два пройдет. Так и опоздать недолго. А, чтоб этой наваге пропасть...

Из поземки вылетела упряжка бригадира, остановилась напротив Колькиных нарт, и сразу же все собаки повалились на бок, коротко и часто выбрасывая из открытых, с вывалившимися языками ртов круглые облачка пара.

Бригадир соскочил с нарты, крикнул:

— Уснул, однако...

Ему бы зайти в землянку, налиться горячим чаем, а он, двужильный, сгреб лапищами беремя наваги и вперевалку пошел к нарте.

— Слышь, Милют, — подступил к нему Колька. — Ты же знаешь, пора мне...

Бригадир сбил на затылок малахай, оторочка которого заиндевела и мешала получше разглядеть парня. Но Колька, уводя взгляд в сторону, достал папиросу, закурил. Вместе с дымом ворвался в легкие мороз, словно медведь лапой скребанул внутри. Колька зло. бросил папиросу на истоптанный снег.

— Чего молчишь? Ты же обещал!

— Помню, Рубахин, помню...

Милют глянул в сторону моря.

Там, вдали, чернело длинное тело парохода. Пароход покачивался на свежей волне, точно кит терся о льдину.

«Ну чего молчишь, душу терзаешь! — вскричал про себя Колька. — И без тебя знаю, что снимется скоро, пожалуй, и не успеем всей наваги перетаскать». А вслух сказал:

— Нартой больше, нартой меньше...

Милют не ответил. Взмахнул остолом. Собаки рванулись, нарта тяжело стронулась и пошла, визжа полозьями. Бригадир побежал за нею, приседая на проворных коротких ногах. Милют — по-корякски заяц. Видать, не за трусость, а за неутомимость дали это прозвище бригадиру меткие языки сородичей. Какие сутки точно заводной бегает.

— На сознательность жмешь, ишь ты, идейный какой! — бормотал Колька, остервенело кидая навагу. Иные рыбины падали в снег, иные раскалывались от удара об нарту. — Вот сделаю еще одну ходку, и все, баста!

Колька поймал себя на том, будто он оправдывается перед кем-то. А чего оправдываться? В другое время он готов день и ночь вкалывать.

Покрикивая на собак, Колька двигался к краю льдины, с отчаянием поглядывая на небо. Солнце заметно затушевывалось сумерками.

Ныне у Яны праздник, и она пригласила Кольку, а он уже и надежду потерял, что простит-помилует. Все еще не верится, но вот оно, вещественное доказательство: Колька похлопал себя по груди, где под кухлянкой и меховой рубахой — гагаглей лежала записка: «Не забудь, двадцатого февраля у меня день рождения». Как же, забудешь!

Записку эту, словно весть об отмене сурового приговора, привез две недели назад Милют, ездивший в село за харчами. Записка, Сто раз обласканная Колькиными пальцами, изрядно потерлась, прорвалась на сгибах, и пришлось завернуть ее в газету.

Каждый вечер в землянке, в темном углу на верхних нарах, Колька доставал листок и, напрягая зрение до рези в глазах, читал и читал Янины строчки, выведенные овальными и крупными, как бобы, буквами. А после, лежа с закрытыми глазами, пытался вызвать в памяти ее лицо, коричневую родинку над верхней, вздрагивающей в смехе губой. Каждое утро вставал он с одной-единственной мыслью: на день меньше! Еще в тот день, как прочел записку, решил: двадцатого, что бы там ни было, уедет с самого утра. Но человек, известно, предполагает, а начальство располагает. Явился некстати этот пароход и вот — что теперь делать?