Вокруг Света 1974 № 02 (2401) - [34]

К восьми часам народ собирается на ужин. После ужина — чаепитие. Рассказываем друг другу, что произошло за день, что-нибудь читаем, слушаем музыку, спорим, обсуждая очередную «сумасшедшую идею».

В полночь расходимся. Катюша идет к своим летягам, Мишке надо на контрольную площадку перевернуть ловушки, а остальные отправляются спать. Ложусь с мыслью, что мои чучела синиц, если разобраться, не выдерживают никакой критики. Додумать, однако, не удается — сплю.

Марина Жарская

На дне Хантайки

Эта история произошла со мной на устье Хантайки. Хантайка — река не великая, но с высокими крутоярами, быстро-точная, несет прорву воды. Начиная бег свой из озера с таким же названием, она перескакивает через четыре каменных гряды. На последней возводится Заполярная ГЭС.

Дорог сюда нет. Летом грузы доставляют по реке, а зимой — самолетами. Есть у нас и третий вид доставки грузов — по зимнику, который соединяет стройплощадку с перевалочной базой.

В конце навигации, когда Хантайка покрывается льдом, по Енисею еще продолжают поступать строительные материалы и оборудование. Их выгружают на развилке этих рек. Там и находится перевалочная база. На ней-то я и работал.

...До того памятного дня мы трое суток отсиживались в бараке: бесился буран, да такой, что на ветру не было сил устоять, а вытяни руку — рукавицы не видно, поневоле будешь бездельничать. А когда немного поутихло, просветлело, нагрянул мороз. Пятьдесят, не меньше. Но мороз без ветра — не так уж страшно, и мы вышли на работу. Знали, что грузы стройке позарез нужны.

Подхожу я к этому месту, где оставил «батю», прислушался... Работает мой бульдозер под снегом. Занесло его по самый капот, одна кабина над сугробом торчит. Мотор не выключил. Заглуши его — с бедой сроднишься: заморозится. Все эти три дня заправлять приходил — шел по протянутой от барака веревке, иначе нельзя: закружит, запутает снежная буря...

Выполнил я первое задание, расчистил погрузочную площадку и сижу себе в тепле — у меня кабина с обогревом — посматриваю в заоконную пургу. В полярной ночи вихри со свистом неслись по гладкому, вылизанному льду Енисея, а достигнув устья Хантайки, изгибались и, покружив, продолжали свой бег поземкой по заснеженной притоке. Ветер завывал на тысячу голосов, гитарно гудел в обледенелых кустарниках. Это были звуки, знакомые мне с детства. Они запали в мою память как наследство от ветродуйных приуральских степей, откуда я родом.

Мои мысли прервал стук в дверцу. Стучал мастер Добрыня — грузный, морщинистый старик, суровый на вид, на самом деле добрейшей души человек, потому так и прозвали его. Он прокричал:

— Друг! Расчисть-ка дорожку для разворота «КрАЗов», — и, очертив рукой полукруг, по которому я должен пройтись отвалом, зашагал к ближнему автокрану. Возле него уже горел костер, вокруг которого стояли такелажники.

Я развернул «батю» и, нагромождая по бокам торосы снега, двинулся по кривой на середину Хантайки... Не думал Добрыня, на какую беду послал меня. Да разве можно обвинять его? Кто мог предугадать, что случится в следующую секунду...

Сначала раздался раскатистый треск, как выстрел, и... бульдозер начал оседать. Я рванулся к правой дверце, но неодолимая тяжесть собственного тела потянула меня в противоположный угол сиденья; глянул в окно — так и есть: кабина быстро кренилась влево, а по бокам и впереди с треском ломались, дыбились льдины. Произошло самое страшное: машина всей своей многотонной тяжестью проваливалась в черноту. Понятно, что никакая сила уже не могла остановить это падение в бездну. Я заорал: «Стой, «батя»! Оста-но-ви-и-ись!» — и стал метаться в кабине с отчаянием раненого, гибнущего зверя.

Двери — ни та, ни другая — не открывались! Как будто их наглухо заколотили. Видно, снаружи на них давил большой напор воды. Я уже решил разбить лобовое стекло, да вовремя спохватился, сообразил, что захлебнусь прежде, чем выберусь из пробоины. Там, за этой тонкой прозрачной стенкой, бурлило, клокотало, пузырилось... но вскоре все утихло.

Я остался наедине с пугающей темнотой. Мною овладел страх — произошло то, чего уже не исправить.

Из панического оцепления меня, заживо погребенного, вывел толчок. Догадался: бульдозер сел на дно. Вернее, полулег, втиснувшись гусеницей и левым бортом в донное углубление. Это я понял по скрежету песка и камня о наружную обшивку двери. Оставался один выход — через правую дверцу. Отчаянным усилием попытался открыть ее, но она по-прежнему не поддавалась. Все происходило куда быстрее, чем это может показаться сейчас, когда я рассказываю...

Чувствую: за голенища унтов пробивается вода. Мне и в голову не приходило, что кабину может затопить. Я даже обрадовался... Подумал: если вода наберется в кабину настолько, что внутреннее ее давление уравняется с наружным, то дверь откроется, а там — и свобода!

Ничего не оставалось, как ждать.

Хоть волком вой. Все во мне, каждая молекула вопила: «Спасайся! Спасайся!» А как? Одна надежда — всплыть в майну. Вознесся мысленно туда, на поверхность Хантайки, под небо, на морозный воздух, заштрихованный пургой. Спохватились ли друзья? Канат, что ли, сбросили бы... Ухватился, наверняка бы вытащили... Невольно прилип лицом к дверному стеклу, скосил глаза ввысь в надежде увидеть просвет в ледяном потолке, а может, и спущенный канат в нем, да куда там, темнота такая, что хоть вытаращи, хоть зажмурь глаза — одинаково. Как закопченную заслонку перед зрачками поставили.