Вокруг Света 1971 № 12 (2375) - [51]

Огненная жидкость прожгла, прокатилась по внутренностям. Я почувствовал страшный голод. Ден тоже выпила, и мы одновременно наклонились над консервной банкой, стукнувшись лбами. Ден засмеялась и в упор взглянула мне в лицо, откинув нетерпеливо со лба тяжелые пряди. Черт, до чего же хорошо!.. И что пурга — тоже хорошо. Воет, шевелится за стенами дома... а может, это она и сидит передо мной?..

— Гром, — сказала Ден и, намазав кусок хлеба консервами, протянула псу. — Возьми. На дружбу.

Гром приподнялся, тяжело задышал: ух как вкусно пахнет! Но потом снова лег и спрятал морду между вытянутых кривых лап.

— Можешь взять, Гром, — сказал я. Пес встал и, стуча когтями, степенно подошел к столу. Хлеб взял, но в глазах не было благодарности. Его невозможно подкупить. — Ты спрашивала насчет лап?.. Охотились мы однажды на снежных баранов. Упал камень и сшиб Грома в ущелье... Уж и не знаю, как я туда спустился; лежит среди камней, ни живого местечка. Стонет... Положил я его в мешок, привязал на спину и полез наверх. Чудо, что вылез... Сорок километров домой тащил. Наложил лубки на ноги, выжил пес... Только вот красоты той нет: криволапый...

— Скажи, кто это так тебя? — прошептала Ден. Она положила мне руку на лоб, провела осторожно по лицу, закрыла стекляшку. Я почувствовал, какая жесткая у нее ладошка. Еще бы, остол надо держать очень крепко. И у меня ладони как слоновая подошва.

— Это еще в детстве. Соседский мальчишка, Рыжий Бизон. Играли в индейцев, он стрельнул в меня из лука метров на тридцать. Это был превосходный выстрел. Прямо в глаз.

— Противный Рыжий Бизон...

— Отчего же, он был отличный парень. Погиб от голода в блокаду... А мне, знаешь, даже удобнее: когда стреляю, жмуриться не надо. Поэтому я и уехал из города. Там стрелять негде.

— С тобой не заскучаешь. А вот я никогда не была на материке. Скажи, а почему паровоз не падает с рельсов?.. Вот особенно на повороте?..

— Про паровоз я тебе расскажу завтра... Выпьешь еще?

— Нет. Не хочу, — сказала Ден и уронила голову на стол.

— Послушай. Давай ложиться спать.

— Да. Давай. Ты на полу, я на топчане...

— Ну и история!.. — пробормотал я в сердцах. — Рыцарский роман!..

На полу было чертовски неудобно: неровные половицы давили на ребра, от двери тяпнуло холодом. Я корчился и ругался про себя.

...К утру все стихло. Яркое солнце поднялось над тайгой: просветлило пестрый узор мороза в оконном стекле. Гром, потягиваясь и гулко зевая, долго бродил по комнате, постукивая когтями, от нечего делать шумно внюхивался в мышиную нору, стучал лапой по полу, гоняя отогревшихся за ночь блох. Потом ему стало невтерпеж. Подошел к топчану, сунул нос под сбившееся меховое одеяло. Ден тут же открыла глаза, потянула одеяло на плечи. Я быстро оделся, вышел на улицу. Небо голубым пологом изгибалось над лесом, глубокий снег сверкал разноцветными огнями. Проснувшиеся собаки встретили меня дружным, требовательным лаем. Над ключом клубился парок. Накормив псов, я вернулся в дом. Ден уже оделась. Молча, не поднимая глаз друг на друга, мы поели, напились чаю, Ден встала из-за стола, одернула красный свитер.

— Останься, Ден. Пожалей собак — снег рыхлый, загонишь... — сказал я, положив ей руки на плечи... — Хоть бы на два... ну, на один день. Ведь это очень важно, Ден.

— Важно для кого? Для собак?.. Чтобы я не загнала их?...— переспросила Ден, усмехнувшись и поведя плечами. — Пусти.

— Я люблю тебя, Ден.

Она не ответила. Снова повела плечами, и я опустил руки. Накинула кухлянку, надела малахай, и я завязал ей на подбородке твердые, задубевшие после сушки кожаные ремешки. Потом Ден осмотрела избу долгим, внимательным взглядом: печку, давшую нам тепло, мой чайник, напоивший нас, лампу, светившую нам весь вечер, топчан.

— Езжу тут каждый месяц. И впервые попала в такую пургу, — сказала она. — Меня ждут. Я везу письма... Ты знаешь, что значит ждать?..

— Знаю. Четыре месяца ждал письма из Ленинграда. А теперь наплевать.

— Сейчас я в Ельники, Лиственничное, в Глубокое... Самолет довозит почту до нашего села, а дальше письма и газеты везу я... — Она говорила, а сама о чем-то думала. — Ну вот что... может, на обратном пути?.. Сколько ты можешь здесь пробыть?..

— Неделю. Ровно неделю, Ден. И ни дня больше.

— Хорошо. Жди ровно неделю. — Она приподнялась, прижалась к моим губам холодной щекой. — Я приеду. Жди.

Я вынес тяжелый мешок с ее поклажей, уложил в нарту, увязал. Подсунул под тюки карабин. Собаки, отдохнувшие за ночь, встряхивались, позвякивая, как стекляшками, намерзшими на шерсти сосульками, нетерпеливо перебирали лапами и нервно, протяжно зевали, натягивая алыки.

Успокаивая собак, Ден сказала им несколько слов, толкнула нарту, и псы с веселым лаем бросились навстречу сверкающему снежному простору.

С карабином в руках я поднялся на высокий лесистый холм. С его вершины хорошо просматривалась долина реки Камчатки, стиснутая пологими берегами, и дальше, как театральные декорации, синие цепи гор. И я опять увидел Ден — ее упряжка медленно плыла по белой целине, оставляя за собой полоску следов; две узкие линии и много черных точек между ними. Я выстрелил. Эхо прокатилось по лесу и звонко отозвалось с противоположного берега. Упряжка остановилась. Человек приложил ко рту ладони рупором и что-то крикнул. Я не услышал, слишком далеко, но я знал, что крикнула мне Ден: «И я то-о-оо-же. Жди-ии-и!» Взмах рукой — и все. Да еще нартовый след, убегающий за поворот.