Вокруг Света 1971 № 12 (2375) - [48]

Гром шумно потянул носом воздух и встревоженно взлаял. Неподвижный до этого, сонный лес вдруг словно шевельнулся. Деревья вздрогнули, с мягким шумом упали с ветвей тяжелые пласты снега, в воздухе закружилась белая пыль. Это пурга вздохнула.

Тягун. Длинный, тяжелый. Не люблю это место. Березы тут растут каменные. Еще их называют березами Эрмана. Странные, жуткие существа эти березы. Будто с самого детства, с первого, хлипкого росточка мучит их болезнь. Корчатся деревья от боли, изгибаются, растут то в одну сторону, то в другую, заворачиваются к земле, потом словно испуганно отпрыгивают от нее и тянутся к небу кривыми, распухшими, в желваках, будто в ревматических узлах, сучьями. Редко тут увидишь зверя, редко услышишь крик птицы. И уж никогда не найдешь кострища: человек, как и зверь, избегает общества каменных берез. Да и больно крепки деревья, неподатливы. Никакой топор не возьмет древесину каменной березы: звенит по дереву и отскакивает, будто ударяется в железо.

Ну, еще немножко, еще!.. Собаки волокут языки по снегу, пот льется у меня по спине. Упираясь в нарту, толкаю ее и, когда псы останавливаются, втыкаю между полозьями остол. Чтоб не укатилась нарта назад, под взгорок.

— Гром, Бриз!.. Лиса!.. Ну, рыженькая, ну, красавица, еще немножко! — кричу, упрашиваю собак.

Лиса жалобно тявкает, устала, бедняга. Да и все устали. И я тоже. Но все же медлить нельзя. Ну, Гром, поднажми, старина!

Нарта сдвигается с места. Еще... еще чуть-чуть!.. Виден уже, виден горб холма!.. Еще чуть, еще... Есть! Мы наверху. Теперь пурге за нами не угнаться. Я прыгаю в нарту, псы дружно тянут алыки, и в свисте ветра и снежных всплесках мы мчимся вниз.

До избушки оставалось километра два, мы уже выбрались на лесную тропинку, глубокой траншеей прорезавшую лес, как небо потемнело, деревья задрожали под напором ветра и сбросили свои пышные снежные одежды. Собаки, встревоженно кося глазами, прижали уши и, жарко дыша, прибавили шаг. Потуже затянув брезент, прикрывающий поклажу, я опять соскочил с нарты и побежал рядом, покрикивая на псов. Быстрее, быстрее! Разгуляется пурга, переметет дорожку, ослепит, закрутит, заманит в ручей. Черной щелью разрубил он тайгу, берега круты, обрывисты, вода в нем холодна как лед, хоть в самые сильные морозы и не замерзает.

А ветер соскочил уже вниз, к сугробам, швырнул в лицо белую колючую пыль, припудрил собак и понесся между стволов, с воем и свистом ломая сухие ветки, сдирая старую, шелушащуюся кору.

Становилось все темнее. Небо над головой было уже не сизым, а фиолетовым. На дорожке и под елями плясали белые смерчи, маленькие и большие снежные призраки вертелись, кружились, приглашая в хоровод. Где-то тут ручей...

И, будто отвечая мне, радостно, сначала неуверенно, потом торжествуя, залаял Гром. Под ногами запружинило: мостки. Из белесой пелены выплыли навстречу бревенчатые стены завязшего в глубоких сугробах дома. Наконец-то!

Я распрягаю собак, разгружаю нарту и волоку поклажу в дом. Звякнул крючок, дверь, здороваясь со мной, пискнула ржавыми петлями и впустила в прихожую. Басовито-скрипуче сказала: «Заходи, дружище» — другая дверь, и я вошел в небольшую комнату и швырнул поклажу на пол.

Похоже, тут уже давно никто не был. В ноздри ударило холодным застоявшимся воздухом. Я распахнул обе двери, и пурга, радостно ворча, вбежала в дом. Псы мои столпились у порога. Только Гром стоял в сторонке и, задрав лапу, деловито поливал угол дома. Чтобы знали все чужие собаки, что избушка занята. Что тут уже живут — человек и девять отличных псов.

— Ну, псины, лопайте — и спать!.. Отдыхайте, трудяги!.. — распорядился я, раздавая собакам юколу. — Гром, за мной!..

Перехватив рыбину посередине живота, Гром пошел за мной. Метрах в десяти, так, чтобы изба не скрылась из глаз, я нарезал липких еловых лап, чтоб в избе был хороший запах. Брошу у порога. Может, еще кто подъедет — ноги вытрет.

Когда я вернулся к дому, собаки уже зарылись в снег. Я толкнул ногой дверь. Гром вошел вслед. Уж так у нас заведено: если ночуем в избе и никого посторонних нет, Гром со мной. Спит у порога. Сторожит. А когда мне скучно, я разговариваю с ним.

Достал спички, чиркнул. В печурке береста, сухие щепки, смолистые дрова. Груда дров в углу. Хорошо! Теплые, оранжевые блики запрыгали по стенам, заросшему синеватым льдом окну, дощатому потолку. Где-то должна быть лампа... Ага, вот она, на полке. Тот, кто был тут до меня, даже стекло почистил: ишь, сияет как из лавки!.. Желтый язычок вылез из горелки, дразнясь, дал копоть. Покрутил его, надел стекло. Оно сначала запотело, потом прояснилось. Стало светло. Поставил лампу на стол, огляделся: шаткий стол, два затертых до блеска чурбана, топчан. Тронул его — скрипучий... Полка у окна, несколько мешочков. В них крупа, чай, соль, коробок спичек. Бутылка керосина в уголке. И еще книжка — зачитанный, без начала и конца «Остров сокровищ» да толстая замусоленная тетрадь. А у пола, над дыркой в половице, белеет записка. Что там еще?.. Наклонился, прочитал... Ну чудаки!.. «Здесь мышь-одиночка. Накорми ее». Гром подошел, приставил ноздри к дырке, жадно нюхнул и, поглядев на меня, вильнул хвостом. Значит, мышь жива-здорова. Копошится там, нервничает.