Вокруг Света 1971 № 04 (2367) - [21]

Шел 1723 год. В зеленой дымке слетела в старый Киев весна. Под киевскими горами, на шумном Подоле опустели классы академии. Студенты роем разлетались по Украине — оголодавшие за зиму пчелы — кто на откорм к именитым батькам, а кто и в неизвестном направлении, куда ноги доведут, в поисках трудового куска хлеба.

Лишь двадцатидвухлетнему киевлянину Василию Григоровичу, который доучился уже до философского класса, каникулы не обещали ни особой радости от пребывания в родительском доме, ни рискованной, но заманчивой доли побродить в бурсацкой ватажке. Он неожиданно слег в постель, открылась язва на ноге.

Рана плохо поддавалась лечению, Василий грустил, предоставленный с утра до вечера самому себе, под сочувственные вздохи молчаливой матери. А тут зашел к нему приятель по академии Иустин Леницкий, веселый человек, и взволновал рассказами о граде Львове, где лекари искусные, а еще искуснее ученые люди.

Родитель Василия был в отъезде. Юноша вымолил у матери разрешение, и сердобольная женщина скрепя сердце благословила его в путь.

Недалеко от Киева их нагнал конный слуга с приказанием Василию от отца немедленно возвратиться. Но сын ослушался. Из Почаевской лавры — первая святыня на пути неопытных странников — он писал родителям: «Иду до Львова... може еще и далей пойду». Много позднее в семье Григоровичей вспоминали, что Василий еще в отрочестве грезил странствованиями.

Юноши сняли угол на окраине Львова, но большинство времени проводили в городском центре, где было на что поглядеть: громадные монастыри, костелы бернардинцев, бенедиктинцев, францисканцев, кармелитов и сакраменток. Но что особенно их заворожило, так это иезуитская академия, чьи суровые корпуса напоминали неприступную крепость. Для выходцев из православного Киева попасть за эти стены действительно было не просто. Назвав себя братьями из городка Бар, что на униатском Правобережье, Василий с Иустином уже было сели на студенческие скамьи, но весьма быстро подверглись разоблачению как «волци из лесов киевских». И, как следовало ожидать, с позором изгнаны.

Василий со своим приятелем недолго задержался во Львове после неудачной попытки распробовать вкус иезуитской учености. Жажда новых впечатлений оказалась слишком велика: юноши наряжаются в одеяние паломников.

Предки Василия действительно были выходцами из Бара. Но Василий, возможно, лишь во Львове узнал, что существует и другой Бар — итальянский город, в котором сберегались мощи Николы Мирликийского, одного из самых почитаемых на Руси святых. Этот-то знаменитый Бар и стал целью его странствия. Вполне вероятно, что юношу поразил сам факт существования городов-тезок. Возможно также, что ему захотелось сходить именно к Николе, к которому русские паломники до него, кажется, и не ходили вовсе.

...Паломник, пилигрим. Было на Руси еще одно старое название: калики перехожие. Изредка в летописях, но более всего встречаем мы его в былинах. Кто не помнит о дружинах и ватагах калик-богатырей, от молодецкого клика которых осыпались маковки киевских звонниц и теремов! У всех у нас от детских еще чтений остался в памяти образ седовласого старца, держащего в руке «клюку девяносто пуд». Это не старец даже, а «старчище», «каличищо».

Калики — слово производное. Может быть, основой для него послужило другое, связанное с ходьбой, — калиги, то есть сапоги, а в широком смысле — обувь. (Выражение «калики перехожие» в разговорном обиходе незаметно утратило свой первоначальный смысл да н внешне изменилось в «калек». В новые времена перехожими каликами стали называть артели бродячих слепцов — сказителей и песенников, живущих на подаяние сердобольных слушателей.)

Неизменным предметом страннического снаряжения была сума. Та самая, которую былинные калики, устраиваясь на отдых, подвешивали на изгиб посоха, глубоко и прочно воткнутого в землю.

И конечно, каждый странник не выходил в путь без плаща, который укрывал его от дождя и ветра, от ночного холода. Плащ был особого покроя, без разреза впереди. Материя вольно спадала с плеч, придавая фигуре закрытый и округлый вид, отчего по внешнему сходству одеяние называлось иногда «клакол», колокол.

Аскетическая суровость одеяния прямым образом должна была соответствовать и внутреннему настрою древнего странника. Как правило, на хождение он отваживался единожды за всю свою жизнь, и если завершал его благополучно (а такое удавалось далеко не каждому), то, естественно, оно теперь представлялось ему главным событием целой жизни, не побоимся высокого слова, — деянием.

Хождение никоим образом не напоминало прогулку за небывальщиной, развлекательное турне в экзотические края. Ни малейшего намека на ротозейство, ни единого штришка суетности в жесте или в мыслях — вот идеальный контур человека с посохом и сумой. Перенести в дороге те или иные лишения он считал почетным для себя.

Маршруты средневековых хождений не поддаются точному подсчету, но главными, основными были, кроме Палестины — Святой земли, Рим, Константинополь, Афон.

Странствия притягивали людей самых разных. Среди паломников мы встретим и высокообразованного, обладающего писательским дарованием монаха, и дипломата, внимательного к обычаям и нравам соседней земли, и купца, который устремляется в путь, чтобы замолить грехи бесшабашной своей и невоздержанной молодости, и крестьянина, что возвращается на родину едва ли не с единственной реликвией — выстиранной в Иордане рубахой: теперь он будет хранить ее в сундуке до смертного часа и завещает родственникам, чтобы в домовину его положили именно в ней.