Вокруг Света 1970 № 03 (2354) - [36]

— Матадоры приехали! Матадоры! Завихрение мальчишеских тел на узкой улице.

Хоть бы глазком взглянуть вблизи на матадоров! Крикнуть им: «Удачи!», когда они появятся в проеме дверей местной гостиницы, красивые, как боги, и долго-долго вспоминать потом об этом в серые будни без торо и музыки. Глубинный смысл фиесты — народного празднества — постигаешь здесь.

Я знаю, что зрелище, которое мы увидим, будет иметь мало общего с классикой тавромахии. Толпа хочет радости, и матадоры знают это. От них не требуют изыска или артистизма; от них хотят страсти и огня. И чтобы красная мулета пламенела в руках!

Легенда о фиесте, ты родилась в этих пропыленных деревеньках с режущей белизной стен, где на вытоптанной площади подростки, обезумев от страха и собственной отваги, выходят навстречу быку в круг волов, впряженных в телеги, на которых гроздьями висят соседи-зрители. И неважно, какое громкое «сценическое» имя они себе выбирают — Пепин Морено или Алехандро Мостолес, — толпа-то знает, что это свои, деревенские, и смешанное чувство владеет ею; здесь и местная гордость («знай наших!»), и провинциальное самоуничижение («где нам тягаться!»). Бедный Пепин Морено, бедный Алехандро! Доведется ли вам узнать роскошь номеров «люкс» в отелях, в коридорах которых толпятся поклонники? Станете ли вы своей нетвердой, не привыкшей к грамоте рукой раздавать автографы на цветных открытках? Доведется ли вам менять каждый сезон «мерседесы», танцевать с экс-шахиней Сорейей и учить ездить верхом американских кинозвезд?

На такой фиесте юные матадоры, выставленные деревней, дебютируют перед съехавшимися знаменитостями, критиками и журналистами.

— Свой дебют, — говорил мне. Остос, — всегда забавно пересказывать потом. Но когда ты начинаешь сам, тебе не до смеха. В деревнях частенько покупают негодных для боя быков — тяжелых, опасных... И выходить на них надо без пикадоров, а в случае чего в захолустье не сыскать ни доктора, ни даже фельдшера. Пепин Морено, цвета зеленей, чем его костюм, с глазами, горевшими на дне глубоко запавших глазниц, вышел в круг. С противоположной стороны из-за стены повозок выскочил бык.

Приходилось ли вам видеть, как человека бьет от страха дрожь? Лицо Пепина лоснилось от пота, руки лихорадочно мяли мулету; открыв рот, он жадно ловил воздух. Он бы с великим счастьем ушел от всего этого, но он оделся в костюм тореро; но он родился здесь; но его родители, друзья, соседи, вся отцовская земля, как говорят испанцы, смотрят сейчас на него.

Зверь выбежал из корраля, мотая на бегу тяжелыми рогами, промчался вдоль строя повозок, вмиг очистив площадь. Ребятишки, как обезьяны, повскакали на высокие тележные колеса. Пеоны инстинктивно вжались в толпу.

— Тяжел, — сказал один из них.

— Прямо гора... — бормотнул второй.

Пепин идет навстречу быку, проделывает несколько торопливых пассов и отскакивает, каждый раз не завершив боя. Ему страшно. Вначале его подбадривали, затем из толпы стали кричать обидное, раздалось несколько свистков. А потом на площадь опадает молчание — публика поражена.

Пятнадцать раз — машинально я считал — он опускался с телеги и брал протянутую ему мулету. Пятнадцать раз он бежал с ристалища. Торо, единовластный хозяин площади, величественно фыркал, кося глазом на гроздья людей. Ребятишки, уцепившись за спицы громадных колес, шлепали его ладонью .по спине, когда он, рассекая воздух, проскакивал мимо.

Пепин уже ничего не видит и не слышит. Он вновь выходит, нетвердо ставя ноги. Торо, задев боком, бросает его наземь; Пепин поднимается, и руки односельчан тут же вытаскивают его, как утопленника, наверх, на телеги. Он не ранен, помят чуть-чуть. Ему остается лишь убить быка.

Приехавший с нами фотограф Куэвас опускает камеру.

— Торо убьет его, — шепчет он мне в затылок.

Рокот проносится по толпе, как раскаты далекой грозы. Деревенский парень, затянутый в зеленый костюм матадора, вытирает губкой лицо, секунду еще колеблется и, издав горловой всхлип, вырывает из руки пеона шпагу и делает шаг навстречу торо. «Это конец», — шепчет Куэвас.

Публика затаила дыхание. Напружинив стан, пристально глядя на своего мучителя, подняв шпагу к груди, тореро застыл словно изваяние... Чего он ждет, безумец! Чтобы бык напал первым? Может, он хочет, новичок, заколоть его на «ресибир»? (1 Ресибир — прием в корриде, когда матадор ждет, выставив шпагу, что бык сам наколется на нее. Очень опасный. — Прим. авт.) Неужели осмелится?!

Бам! Пепин падает, будто пораженный молнией, — не вскрикнув, не застонав, крестом сложив на груди руки, в одной из которых по-прежнему зажата шпага. Остос, прыгнув в круг, едва успевает чьим-то плащом отвести в сторону быка, который бросился было на упавшего, чтобы навек припечатать его к вытоптанной площади. Пепин не позировал для фото и не собирался брать быка на «ресибир»: члены его свела судорога.

Он упал в обморок от приступа страха. Никогда в жизни еще я не видел ничего подобного. Словно кукловод разом бросил все веревочки, и марионетка беспорядочной кучкой опала на сцене.

Эль-Кордобес, о котором столько говорят и пишут сейчас, всего лишь несколько лет назад дебютировал в глуши на такой же площади. Неудачно. На следующий год после провала, чудом не умерев от голода, он решил поехать искать работу во Францию. Здесь он вновь попробовал себя на корриде. Выдержав целый сезон выступлений, он вернулся, упрямец, в Испанию, решив либо вырваться в первый ряд, либо умереть на арене. Потрясенная пресса назвала его «тореро-самоубийца». Публика — избалованная испанская публика — кричала ему: «Довольно! Перестань!», устрашенная выходками этого парня с голубыми неиспанскими глазами... Выйдя из клиники, где ему зашили развороченный живот, Эль-Кордобес заявил журналистам, что будет продолжать выступать: он не боится в жизни ничего, кроме нищеты.