Воины Солнца и Грома - [123]

Волхв задумчиво глянул на тело епископа.

— Где же твоя настоящая душа? Пожрал ли ее бес? Или отправил вместо себя в пекло? Тогда ты, верно, увидел там своего Христа.

— Скажи, что за оберегом истребил ты Черного Беса? Или… мне нельзя об этом знать? — несмело спросил Радо.

— Теперь — можно. Это монета Савмака, царя скифских рабов Боспора. На ней — лик Гелиоса-Даждьбога. То — знак тайного Братства Солнца. Из века в век борется оно с Чернобоговыми слугами, чтобы правда Даждьбожья не уходила с земли. Оберег этот силен не сам по себе, но силой Солнца, что проходит через него. Не всякому можно ту силу вызвать и не всегда… Скажи, Радо Громович, готов ли ты стать секирой Даждьбожьей, мечом Перуновым на земле?

— Готов! Род мой такой!

— Иного от тебя и не ждал… Послужи пока что Олегу, а потом — в Болгарию. Владимир Хросате, сын Бориса, втайне предан отеческим богам. Ему верные люди нужны будут… А сейчас отсеки у бесова тела руки с кольцами. Чтобы Перстни Зла уничтожить, не один день волхвовать придется. Да быстрее, пока еще один нечистый туда не вселился да не принялся Русь крестить! А ты, Вылко, руби скорей осину на кол да на дрова.

Кому-то и впрямь не терпелось освоить тело владыки: из рукавов рясы выглядывали когтистые чешуйчатые лапы с перстнями на пальцах, и зловещие искры уже вспыхивали в резных камнях.

Аскольда похоронили здесь же, в Угорском. Дира — в поле у града, там, где полтора века спустя Ярослав поставил церковь святой Ирины. Но никому и никогда не удалось обрести мощи первого епископа и крестителя Руси.

ЭПИЛОГ

Тихая, ясная зимняя ночь опустилась на город Ростов. Два десятка мужиков пробирались самыми неприметными улочками к владычьему двору. Одни с виду были обычными небогатыми горожанами, других же, сразу видно, в глухом лесу лучше было не встречать, если черт послал богатство не слишком праведное. Трое были при мечах, у других из-за пазухи выглядывали топоры, из-за сапог — ножи, третьи сжимали в руках дубины. Когда впереди показался крепкий дубовый частокол двора, все остановились, сгрудившись в узком темном переулке. Вперед вышел подросток в латаном кожушке, с ножом за поясом, бесшумно подобрался к ограде, подпрыгнул, ухватился за остро заточенные концы толстых бревен и так же неслышно перелез во двор.

В архиерейском доме светилось лишь одно окошко. Парень подкрался к нему и сквозь слюду разглядел сидевших при свече дружинника с окладистой бородой и тщедушного попа. На столе стояли резной деревянный ларец и вместительная корчага, лежали пергаментные свитки. Дружинник, подпирая кулаком голову, вертел в руке деревянный кубок. Поп в раздумье перебирал жидкую бородку. Парень прислушался.

— Вот и все, Мелетий. Приедет владыка, может быть, и завтра волхва мучить будет, потом сожжет, и свитки вместе с ним. И растают в дыму деяния Ардагастовы и Громовичей. А мы что… Не мы будем жечь и мучить — владычьи холопы да чернецы. Мы как тот индиец, что Чернобогов храм стерег, пока там чертей людьми кормили.

— Стерег, покуда не пришел Ардагаст, воин божий…

— Вот он и к нам пришел. Поверишь ли, оглянуться боюсь: вдруг встанет он, златоусый, как сам Перун, и спросит: «Каким богам служишь, русич?»

Поп втянул голову в плечи и поспешно, мелко перекрестился.

— Ты крестишься, а у меня вот и рука не поднимется знамение сотворить. Крест-то святой и язычники чтут. Язычники… А мы что, другим языком говорим? — Дружинник стукнул кубком по столу. — Да если хоть половина, хоть четверть того, что здесь написано, правда, значит, не Богу мы служим — Сатане, Чернобогу! Леонтий — разве пастырь духовный? Истязатель, Диоклетиан-мучитель, что святого Егория терзал!

— Навуходоносор, Даниила в огненную печь ввергший! А мы при нем — будто халдеи бесовские. И кабы только мучил, а то ведь не раз я у него видел книги, греческие и латинские, а в них чудища всякие, да чертежи, да знаки, что и у нас колдуны режут, прости, Господи! — перекрестился снова поп.

— То-то мне, как владыку вспомню, видится то брахман нечестивый с трезубцем, то чернокнижник ольвийский. А вдруг, упаси Господь, не сгинула тогда его окаянная душа, да теперь новое тело нашла?

— Господи Иисусе! Помню… да, помню: говорил Леонтий с немцем заезжим про какие-то семь перстней. Не те ли самые, бесовские? — Поп рухнул на колени, принялся истово креститься. — Святой, крепкий! Святой, бессмертный, помилуй нас! Где вера моя? Перед медведем Велесовым не дрогнула, а от ларца со свитками пошатнулась.

Десятник решительно поднялся, сложил свитки в ларец.

— Пошли! Если не знаем, где добро искать, так хоть злу не дадим совершиться. Он достал ключ и отпер чулан:

— Вставай, волхв.

— Что, вернулся уже Леонтий?

— Нет еще. Вот ты и уходи, пока не поздно. И ларец возьми.

— А вам что будет?

— Да кто на нас думает, на тех, кого все язычники клянут? Скажем: обморочил-де Лютобор чарами. Если и не поверят, подумают, что забыл я по пьяному делу чулан запереть. Ну сотником не сделают, хоть давно уже пора.

— А у меня приход и без того такой, что дальше не сошлешь, — сказал Мелетий.

Паренек тенью скользнул в дальний угол двора, к калитке. Из дома вышли дружинник, поп и черноволосый волхв в белом плаще, с ларцом в руках. Они подошли к калитке и словно бы не удивились, что та уже открыта и из-за нее выглядывают бородатые мужики с мечами и дубинами. У калитки волхв обернулся: