Воинство болот - [18]

Следом трусил небольшой медведь, измазанный тиной еще сильнее, чем его рогатый друг. Горм с явным неудовольствием следил за тем, как чуткие ноздри лорса находят тронутые тленом водоросли, а бездонный рот, снабженный набором великолепных зубов методично перетирает их в жвачку, роняя на песок зеленоватую пену.

Некоторое время медведь сторонился пенных хлопьев, но не справившись со своей склочной натурой, громко чихнул и принялся оставлять свои пахучие метки.

Голова лорса медленно поднялась от большой кучи плавника, и медведь едва успел отскочить в сторону, иначе копыта задних ног Клоца размозжили бы ему череп.

Отпрыгивая в сторону, Горм ударил идущего последним человека своим мохнатым задом, и тот полетел в лужу. Вторично медведю пришлось проявлять недюжинную прыть, когда разгневанный воин-священник попытался пнуть его сапогом.

Коротая время в обычной возне, к которой Лучар в свое время, во время совместного путешествия, успела привыкнуть, маленький отряд направлялся к югу.

«Неужели муж не знает, что Лантическое побережье захвачено? — пронеслось в голове принцессы.

Она попыталась позвать Иеро, напрягая все свои ментальные возможности, но видение истаяло, словно дымка.

Она вновь парила над просторами Внутреннего Моря. В юго-восточной части акватории бились тугие силовые линии, от которых исходила явственная эманация зла. В девичье сердце словно вонзилась раскаленная игла, и она беззвучно застонала.

Остров Манун, главное логово Голубого Круга, продолжал жить своей призрачной жизнью. Словно раковая опухоль на водном теле свободного от зла моря, он притягивал к себе все то, что сторонилось света.

Принцесса разглядела серебристые тени гигантских щук, покачивающихся на волнах вблизи скалистых островных заливов. У самого входа в бухту сплетался и расплетался клубок огромных миног, более похожих на океаническую гидру, из тех, что согласно пиратским легендам, утаскивают на дно целые корабли.

Самый неистовый и мстительный враг Иеро, брат С’дана, был мертв. Его лысую голову оторвали медведи, родственники Горма, и прикатили на поле боя у Озера Слез. Но принцесса не могла этого знать, а потому остров Манун казался ей самым страшным местом на Земле, истинным средоточием мрака.

Пытаться пробиться сквозь ментальный купол, установленный вокруг колдовского острова с помощью хитрых приборов, Лучар, с ее неглубокими познаниями и навыками, казалось бесполезным. Над скалистым клочком суши, лишенным всего живого, даже воздух словно уплотнился, превратившись в непроницаемый щит.

И вновь дух принцессы, освобожденный от тела, заскользил над волнами, между безразличных к войне и миру звезд на черных небесах, и их отражениями.

В это самое время в одной из комнат особняка Фуалы, где расположились на ночлег придворные, начали происходить странные события.

Юная фрейлина, весьма тяжело переносившая поход, не спала. Она погрузила измученные ноги в драгоценную вазу, взятую из столовой Каримбала, и с тихими стонами шевелила пальцами в прохладной воде. Боль в лодыжках и ступнях не давала ей возможности заснуть вот уже вторые сутки. Еще раньше девушка, не привыкшая дни напролет проводить верхом на хоппере, вынуждена была идти пешком, а на привалах подкладывать под ставшую весьма чувствительной часть тела наскоро сшитую из рогожи и набитую листьями подушку.

Сие нежное создание, вырванное войной из череды балов и званных обедов, коротало время за разглядыванием портретов при слабом свете лучины.

Больше всего ее взгляд притягивал портрет самой знаменитой красавицы Фуалы. Первое время фрейлина с восхищением созерцала лебединую шею и гордую посадку маленькой головки, потом созерцала тонкие и словно полупрозрачные пальцы Фуалы, сложенные на животе.

Когда вода в вазе стала теплой, а боль в ногах несколько утихла. Девушка, воровато оглянувшись, дотянулась до плаща главного дворцового балетмейстера, храпевшего у самой стены, и принялась торопливо вытираться.

Покончив с этим, фрейлина невзначай подняла глаза, и ей вдруг показалось, что фигура в резной дубовой рамке шевельнулась. Моргнув от неожиданности и тряхнув золотыми кудрями, девушка пригляделась к портрету внимательнее. Но нет, лишь тени гуляли по матово блестящей поверхности картины, писаной дорогой краской, добываемой рыбаками Каллины из редчайших пурпурных раковин, рискуя жизнями ради изысканных вкусов знати.

— Мерещится же всякое… — пробормотала фрейлина и с тоской посмотрела на роскошную кровать у дальней стены, занятую двумя толстыми матронами, чьи пышные титулы позволили им занять единственное пристойное место ночлега.

Остальные беглецы из Д’Алви расположились на полуистлевших перинах и подушках, которые стащили сюда со всего особняка чихающие от пыли гвардейцы. Поверх рухляди воины кинули свои плащи и пропахшие кислым потом хопперов потники, и удалились, косясь на потемневшие от времени и сырости портреты.

Но что-то притягивало ее к изображению Фуалы.

Девушка медленно поднялась, взяла в руки деревянную плошку, в которой шипело масло и чадила лучина, и приблизилась к портрету, ступая босыми ногами по запыленному полу. Хотя она неотрывно смотрела в глаза красавицы, превратившиеся вдруг в два темных бездонных провала, фрейлина ни разу не споткнулась о раскинувшихся в самых причудливых позах царедворцев.