Воин кровавых времен - [10]

«И я еще называю себя шпионом!» Келлхус пожал плечами.

— Возможно, они ниже дураков и выше мудрецов.

— Возможно, — отозвался Ахкеймион, стараясь напустить на себя задумчивый вид.

— Так что же тебя беспокоит?

«Ты…»

— Рассвет, — сказал Ахкеймион и потрепал мула по морде. — Его зовут Рассвет.

Для адепта школы Завета не было имени счастливее.

Преподавание всегда что-то ускоряло в Ахкеймионе. От него, как от черного чая из Нильнамеша, кожу начинало покалывать, а душа пускалась вскачь. Конечно, тут было что-то от обычного тщеславия человека знающего, от гордости человека, видящего дальше других. Но была и радость, которую испытываешь, когда чьи-то юные глаза вспыхивают пониманием, когда осознаешь, что кто-то видит. Быть учителем — все равно что заново стать учеником, пережить опьянение прозрения, и стать пророком, и набросать мир заново, с самого основания, — не просто вырвать зрение у слепоты, но и потребовать, чтобы узрели другие.

И неотъемлемой частью этого требования было доверие, такое опрометчивое и отчаянное, что Ахкеймиону делалось страшно, когда он над этим задумывался. Ведь это же чистое безумие, когда один человек говорит другому: «Пожалуйста, суди меня…»

Быть учителем — значит быть отцом.

Но в случае с Келлхусом все было совершенно не так. В последующие дни, пока конрийское воинство продвигалось все дальше на юг, они с Ахкеймионом шли рядом, беседуя на всевозможные темы, от флоры и фауны Трех Морей до философов, поэтов и королей Ближней и Дальней Древности.

Ахкеймион не придерживался никакого учебного плана — это было бы непрактично в подобных обстоятельствах; он пользовался методом Айенсиса и просто позволял Келлхусу удовлетворять свое любопытство. Он просто отвечал на вопросы. И рассказывал истории.

Впрочем, вопросы Келлхуса были более чем проницательны — настолько проницательны, что вскоре уважение, которое внушал Ахкеймиону его интеллект, сменилось благоговейным страхом. О чем бы ни шла речь — о политике, философии или поэзии, — князь безошибочно проникал в самую суть вопроса. Когда Ахкеймион изложил основные тезисы древнего куниюрского мыслителя Ингосвиту, Келлхус, задавая один уточняющий вопрос за другим, вскорости воспроизвел критические статьи Айенсиса, хоть и утверждал, что никогда не читал работ киранейца. Когда Ахкеймион описал беспорядки, охватившие Кенейскую империю в конце третьего тысячелетия, Келлхус опять же принялся донимать его вопросами — на многие из которых Ахкеймион ответить не мог, — касающимися торговли, денежного обращения и социальной структуры. А затем, через считанные минуты, предложил объяснение ситуации, наилучшее из всех, какое только приходилось читать Ахкеймиону.

— Но как? — однажды, не удержавшись, выпалил Ахкеймион.

— Что — как? — удивился Келлхус.

— Как тебе… как тебе удается все это увидеть? Как я ни вглядываюсь…

— А! — Келлхус рассмеялся. — Ты начинаешь говорить в точности как наставники, которых ко мне приставлял отец.

Он обращался с Ахкеймионом одновременно и смиренно, и до странности снисходительно, как будто уступал в чем-то властному, но любимому сыну. Солнечные лучи позолотили его волосы и бороду.

— Просто у меня такой талант, — пояснил он. — Только и всего.

Ничего себе талант! Скорее уж то, что древние называли «носчи» — гений. Было нечто необычное в самом мышлении Келлхуса, некая неизъяснимая подвижность, с которой Ахкеймион никогда прежде не сталкивался. Нечто такое, из-за чего северянин иногда казался человеком другой эпохи.

В общем, большинство людей от природы были узколобы и замечали лишь то, что им льстило. Они, почти все без исключения, считали, что их ненависть и их страстные желания правильны, невзирая на все противоречия — просто потому, что они чувствуют, что это правильно. Почти все ценили привычный путь выше истинного. В том и заключалась доблесть ученика, чтобы хоть на шаг сойти с наезженной дорожки и рискнуть приблизиться к знанию, которое угнетало и нагоняло ужас. И все равно Ахкеймион, подобно любому учителю, тратил на выкорчевывание предрассудков почти столько же времени, сколько на насаждение истины. В конце концов, все души упрямы.

А вот с Келлхусом дело обстояло иначе. Он ничего не отметал с порога. Для него всякая — абсолютно всякая — возможность заслуживала рассмотрения. Возникало ощущение, будто его душа движется вообще без путей — над ними. Лишь истина вела его к выводам.

Вопросы следовали за вопросами; они били в точку, они затрагивали ту или иную тему так мягко, но при этом так упорно и тщательно, что Ахкеймион сам поражался тому, как много он знает. Больше всего это походило на то, будто Ахкеймион, подгоняемый терпеливыми расспросами Келлхуса, совершает экспедицию по собственной жизни, которую сам по большей части позабыл. Келлхус спрашивал про Момгову, древнего зеумского мудреца, который в последнее время сделался чрезвычайно модным среди образованной части айнритийского кастового дворянства. Ахкеймион вспоминал, как читал его «Небесные афоризмы» при свечах на приморской вилле Ксинема, наслаждаясь экзотическими оборотами зеумской чувствительности Момговы и слушая, как за закрытыми ставнями ветер проносится по саду и сливы падают на землю с глухим стуком, словно железные. Келлхус спрашивал про его толкование Войн магов, и Ахкеймион вспоминал, как спорил с собственным наставником, Симасом, на черных парапетах Атьерса, как считал себя необычайно одаренным и проклинал негибкость стариков. Как он ненавидел тогда эти высоты!