Воевода Шеин - [117]

Будучи в иные дни посыльным от Разрядного приказа, бегая по Москве то на Пушечный двор, то на Кузнецкий мост, то в казармы на Ходынское поле, Иван видел, как Москва готовилась отражать польское нашествие, как копились ядра, ковались мечи, отливались пушки, как стрелецкие сотни учились стрельбе из новых мушкетов. А сколько корма свозилось в Москву со всей державы! Надо ведь было кормить почти стотысячную рать. Прошлая осень в Москве, как вспоминали горожане, походила на ту осень, когда поляки захватили Кремль и Китай-город, чинили разбой и бесчинства. Тысячи горожан бежали из Москвы, и напрасно бежали, думал Иван Шеин.

Два дня в конце сентября небо над Москвой гудело от пушечной стрельбы. В один из дней Иван пробрался к пушечному наряду, главным пушкарём в котором был дядька Анисим, и видел, как он стрелял по коннице Петра Сагайдачного картечью. Кони падали, как снопы, казаки в панике убегали с поля боя.

И вот в Москве наступила тишина. Только колокольные звоны нарушали покой. Но это были звоны во славу победы россиян над поляками, бежавшими от стольного града.

Той порой в Софрине всё пришло в движение. Стало всем известно, что поляки просят мира. Они были в полуокружении в шести вёрстах от Троице-Сергиевой лавры, вблизи деревни Деулино. Сам король Владислав со своими гетманами был на грани панического бегства. Он боялся быть взятым в плен и умолял русских начать мирные переговоры.

Царь Михаил со своими приближёнными выехал в Троице-Сергиеву лавру. Он хотел быть поближе к месту переговоров. Вначале поляки предложили вести их в лавре. Но царь Михаил защитил святыню от осквернения и повелел русским послам вести переговоры о мире в деревне Деулино. Из-за чьих-то проволочек дело шло медленно. Лишь в середине ноября, когда уже наступили сильные морозы, в Деулине начались переговоры. Они носили странный характер. Поляки избавились от панического страха быть пленёнными и, перестав чувствовать себя побеждёнными, вели себя заносчиво. Всему задавал тон сам королевич Владислав. Он всё ещё считал себя законно избранным русским народом на царский трон, не признавал Михаила государем державы. Царь и королевич между собой так и не встретились. В Деулине вели переговоры от Посольского приказа дьяк Андрей Зюзин и от государя лично братья Борис и Михаил Салтыковы. Королевич Владислав требовал уступки во всём. Он говорил Салтыковым:

— Я придвину рубежи Польши к Московии от Дорогобужа за Вязьму, к Кубинке, и вы не посмеете их переступить, если хотите мира.

Дьяк Зюзин оказался более рьяным защитником интересов Руси, чем князья Салтыковы. Он не щадил самолюбия Владислава:

— Ты, королевич, не пугай нас. Сегодня твоя рать побита под Москвой, а здесь в хомуте пребывает. И мы её держать будем, пока уступчивым не станешь.

— Не могу быть уступчивым, — возражал Владислав, — потому что я вами избранный царь. Как же я буду уступать то, что мне по праву принадлежит? Вот вы требуете отдать вам Смоленск, а я не отдам, мой это город, и придёт час, я сделаю его стольным градом. К этому я должен получить от Руси во владение все смоленские, черниговские, новгород-северские земли. И я требую записать в договоре о перемирии моё непризнание царём Михаила Романова.

Борис Салтыков пытался уговорить Владислава:

— Ясновельможный королевич, побойся Бога, ты очень много получил от Руси. Зачем же сдираешь с нас последний кафтан?

Королевич Владислав к словам Салтыковых не прислушивался и отмахивался от них рукой. И день за днём длились в Деулине бесплодные споры о том, кто кому что должен. Но о русских пленных в Польше в эти дни не было сказано ни слова, как будто они уже ушли из жизни.

Находясь в лагере при царе Михаиле, Иван Шеин слышал много о ходе переговоров и удивлялся тому, что ни дьяк Зюзин, ни братья Салтыковы ни разу не завели речь об обмене пленных. Однажды Иван Шеин отважился сказать об этом царю, когда шли из храма с моления:

— Государь-батюшка, каждый день послы наши приносят вести о переговорах в Деулине. Слышал я, что поляки требуют отдать им то черниговские, то северские земли, но про обмен пленных ни слова. А там ведь твой батюшка.

И тут царь Михаил признался молодому Шеину в том, что он знает причину, почему Салтыковы не ведут речь о пленных:

— Боятся они возвращения моего батюшки из полона. Погибели своей боятся. Выгонит их батюшка с царской службы.

Молодой Шеин дерзнул остановить царя возле монастырской трапезной.

— Царь-батюшка, а ты упрекни их в нерадении за державу.

Михаил посмотрел на Ивана печальными карими глазами и тихо сказал о сокровенном:

— Боюсь я их, братьев Салтыковых. И всей своры Салтыковых боюсь. А пуще всего матушки своей, инокини Марфы. Гнетёт она меня своей властью. А вся её власть опять-таки в угоду Салтыковым.

Царь Михаил сутулился и был совсем не виден рядом с рослым, с крепкими плечами, молодым Шеиным. И дрогнуло у Ивана сердце от жалости к русскому царю. Захотелось ему не щадя живота послужить ему хотя бы в том, чтобы помочь освободить из плена батюшку Филарета. Вспомнил Иван, с какой отвагой освобождал его, подростка, стременной отца Анисим. Загорелось отвагой сердце молодого Шеина, и он попросил у государя воли: