Воевода - [91]

Прислушиваясь к этим знакомым звукам, хозяин башни расправил широкие плечи воина, небрежно скинул с себя черный плащ, словно только сейчас расставаясь с раздумьями ночи. И точно; весь вид его вдруг преобразился. Он уже не походил на задумчивого мудреца, обращенного к книге. Еще пара шагов, и сильная рука выхватила откуда-то из-за занавески, закрывавшей нишу в стене, красное корзно, которое, раскрытым крылом описав в воздухе огненную дугу, гордо легло на могутные плечи боярина, моментально придав всему его виду властность и решительную силу. Меч, ножны которого ремешками с серебряными бляшками цеплялись за дорогой, богато украшенный пояс, вздрогнул у бедра хозяина. Боярин ласково положил ладонь, самой ее серединой, с переплетением линий и мозолистых бугров, на навершие его рукояти, словно дожидаясь, когда холод металла впитается в его руку, и вышел за дверь быстрым и легким шагом.

Не прошло и получаса, как он уже стоял на смотровой площадке Соколиной башни, поглядывая то на морскую даль, то на ромейский конец города, который вплотную примыкал к городским воротам, выходившим к морю и торговым рядам. Что-то знатному воину не нравилось в благостной картине раннего утра, ибо он то хмурился, сердито покручивая седой ус, то недовольно поглядывал по сторонам, словно ожидая какого-то подвоха от умиротворяющей тишины, окутавшей все еще сонный город и безмятежное море.

Наконец из квадратного проема, венчавшего вереницу сбегавших вниз ступеней, послышались тяжелые шаги и ворчливый голос воеводы, с трудом взбиравшегося на смотровую площадку Соколиной башни и при этом бормотавшего себе под нос всякие проклятия тем, кому не спится в это утро и вообще не живется на земле спокойно.

– Эй, Звянко, уж не меня ли ты там костеришь? – впервые за все утро улыбнулся боярин, чувствуя самое настоящее облегчение от того, что теперь часть своих тягот сможет разделить с этим служилым человеком.

Вообще-то, он недолюбливал воеводу, но теперь был ему рад, как лучшему другу, ибо перед ним была трудная, очень трудная задача, и он чуть ли не впервые за многие годы хотел разделить хоть с кем-нибудь ответственность за принятое решение. Конечно, сам себе он ни за что не желал в этом сознаться и утешал себя рассужденьями о том, что обязан советоваться с городским воеводой, а также другими именитыми мужами, городскими кметями. Но раньше он никогда этого не делал, ибо всегда все знал наперед, знал, что случится и что делать, и потому просто не нуждался ни в чьих советах.

Теперь же он чувствовал свое бессилие, потому что явственно ощущал, что здесь, около его города и на всей прилежащей к нему земле, в ход истории вмешивалась могучая и непонятная власть, наделенная столь же таинственной и скрытой от его понимания силой. Силой, которая не давала ему проникнуть в истинную суть происходившего, разгадать подлинные замыслы стоящей за ней власти. Эта неизвестность, забытая им в далеком юношеском прошлом, теперь особенно тяготила его, лишая покоя и привычной уверенности во всех совершаемых им делах.

Боярин посмотрел на поднимающегося по лестнице воеводу, который уже не ругался, но зато пыхтел и отдувался с такой силой, словно тащил на себе еще одного такого же воеводу. Старый вояка всем своим видом показывал, как дорого стоит каждый его воеводский шаг, и что всякий, кто побеспокоит его попусту, дорого заплатит за его воеводские хлопоты.

– Ну, где там твои ромеи?! – взревел он вместо приветствия, вваливаясь на смотровую площадку башни так, словно там и не было первого боярина.

Лют Гориславич прищурил серые, со стальным отливом властные очи, то ли для того, чтоб другие не увидели, как в них сквозит насмешка, то ли для того, чтобы лучше спрятать свою неуверенность.

– Да вот же, – боярин неопределенно повернулся к морю, видимо, сам не очень надеясь что-нибудь увидеть на горизонте.

Воевода недоверчиво крякнул, смахивая с кончика носа пот, и грузно навалился на забральную стенку, упираясь здоровенными руками с красными короткими пальцами в иссушенное до серого блеска бревно. Его колючие глаза злыми буравчиками впились в морскую даль, словно он надеялся взглядом проковырять в небе дырку, из которой в его карман потечет золото. Прошла минута тягостной тишины, прежде чем воевода как-то нехотя и уже куда более примирительным тоном пробурчал:

– И почему ты думаешь, что это ромеи и что их много... и...

– И что это не торговцы? – боярин снисходительно помог завершить застрявшую в раздраженном мозгу воеводы мысль и тут же ответил в том же снисходительном тоне: – Где ты видел, чтоб торговцы ходили на боевых дромонах с тремя рядами весел, и, по-моему, только ромеи ставят на своих судах греческий огонь. Не так ли?

– А где это видно, что у них три ряда весел? – воевода перевел буравчики взгляда на боярина.

– Да вот, видно, – Лют Гориславич улыбнулся второй раз за это странное утро. – А еще вижу я, что идет два десятка кораблей и пять из них с конницей.

– Ну и где ты это видишь? – не унимался воевода, наливая свои кулаки кровью.

– В небесном зеркале, – боярин перевел взгляд своих холодных глаз на залитый нежными красками утра небосвод. – В нем отражено все, что происходит на земле, и надо только захотеть это увидеть.