Воевода Дикого поля - [9]

Пожаловал отец Григорию крепкого еще коня, саблю старую, кольчугу, кафтан поношенный, но весьма по фигуре ладный, шапку и сапоги – хоть и великоватые, но тоже еще ноские. Отрядил слугу Фому, ординарца стало быть. Обнял, перекрестил, посадил на коня и напутствовал: «С Богом, сынок!»

Так и уехал Григорий Засекин – вместе с другими безусыми молодцами-дворянами, собранными по округе, – в далекую Московию нести царскую службу.

И страшно ему было, и любопытно. Но, как любой русский дворянин, Гриша с раннего детства знал, какой путь ему уготован: стать верным слугою царю православному и защищать отечество свое.

А в ту пору, когда взрослел Григорий Засекин, было от кого защищать Русь!

– Отрок, отрок! Жив? Глядите, пресветлый князь, глаза открывает…

Это он услышал над собой. Два лица к нему выплывали из тумана.

– Точно он? – спросил тот же голос.

– Что же вы думаете, Андрей Михайлович, я своего спасителя не разгляжу?

– Ну-ну, – усмехнулся все тот же голос, – подумать только, он и магистра решил в полон взять! Прямо на ливонские копья полез! Без страха и удержу! Молодец!

Григорий, с трудом сфокусировав взгляд, узнал в склонившихся над ним людях Данилу Адашева, командира дворянской конницы с лицом простым и веселым и тяжелой золотой серьгой в правом ухе, и пресветлого князя Андрея Михайловича Курбского. Сам же он, Григорий, лежал под пологом шатра; рядом, тут и там, корчились в муках раненые: остро кололи сердце их тяжкие стоны, а то и в голос кричали искалеченные храбрецы.

– Лекарь! – окликнул Адашев доктора. – Как-то голова у нашего героя, цела? Умом не повредился?

– Не извольте беспокоиться, Данила Федорович, голова цела-целехонька, кожу только и рассек меч – шелом спас. Добрый шелом!

– Ну, очнулся, вояка? – усмехнулся Адашев.

– Ага, – слабо откликнулся Григорий.

– Ага! – передразнил его Курбский. – Ты больше с саблей на копье-то не лезь. На копье рыцарское мушкет есть!

– Да, пресветлый князь, – покорно согласился Григорий.

– Будет жить, – утвердительно кивнул Курбский. – Да молодец же ты, молодец! – похвалил он молодого вина. – Поболе бы таких!

– Говорил тебе: я твой должник, – очень серьезно сказал раненому юноше Данила Адашев. – И таковым долго быть не привык.

Не переоделся еще после сечи лихой командир – вся его кольчуга была покрыта бурыми пятнами. Да и Андрей Михайлович, тоже не из брезгливых, что касалось крови врага, еще не успел снять европейскую кирасу.

– Так и я твой должник, – подмигнул князь Курбский Григорию. – Лучшего командира ты для меня спас нынче. Как твоя фамилия, отрок?

– Засекин, – проговорил Григорий. – Князь Засекин, – с гордостью добавил он.

Курбский нахмурился, прищурил левый глаз.

– Ярославские?

– Новгородские – из Ярославских.

– Значится, мы с тобой дальняя родня. – Воевода покачал головой. – Вдвойне приятно. Был такой князь на Руси – Федор Ростиславович Черный, из смоленских, если тебе ведомо. А после первой женитьбы еще и ярославским стал. Овдовев, вторым браком на ордынской княжне Анне, правнучке Батыя в Орде женился и детей нарожал. У Давида, его сына, тоже был сынок – Василий Грозный, вот его сыновья-то и стали нашими корнями: от Василия Васильевича Курбские пошли, а от Глеба Васильевича – Засекины. Так-то, брат! А через Анну еще и кровь самого Чингисхана примешалась. Славные у тебя предки были – гордись ими!

– Горжусь, – не без труда кивнул Григорий.

– Как и Данила Федорович, буду рад тебя видеть, княжич. Найдись, когда ноги поднимут.

– Так что же ливонцы – сдались? – набравшись храбрости, спросил Григорий.

– Как же им не сдаться, когда у нас такие бойцы, как ты? – Курбский переглянулся с Адашевым. – Не мудрено!

– А как Дерпт, будем брать? – не удержался от очередного вопроса Григорий.

– Будем, будем, – довольно усмехнулся Андрей Михайлович. – Ты пока раны зализывай, отрок, да сил набирайся!

Как только два полководца ушли, вихрем подскочили Петр со Степаном.

– Живой! Живой! – бухнувшись на колени, Петр Бортников ударил кулаком по скамье, но тотчас ойкнул, отдернул руку.

– Хорошо еще, не друга своего по башке хватанул, – урезонил его немолодой уже Фома. – Мечом не намахался, что ли?

– Цыц, – шикнул в ответ Петр. – Ишь, разговорился, холоп!

Степан, тоже опускаясь на колени перед постелью товарища, усмехнулся. На этот раз Петр тихонько дотронулся до здорового плеча раненого друга и вдруг совсем по-мальчишечьи… заплакал. Слабо сжав руки товарищей, заплакал от счастья и Григорий. При друзьях-то позволительно было.

– И не только сам живой, а еще и Даниле Федоровичу Адашеву угодил, – похвалил Петр. – Жизнь спас!

Степан Василевский охотно поддержал:

– Да уж, такого не позабудешь!

Вскоре Фома выпроводил их, а Григорий еще долго смотрел на грубую холстину – крышу походного лазарета, и слезы текли по его щекам, едва тронутым весенним пушком.

А еще два дня спустя, разбуженный канонадой, Григорий выбрался из санитарной палатки и, опираясь на саблю в ножнах, покачиваясь, забрался на холмы, где совсем недавно величаво сидел в седле рыцарского коня магистр ордена. Летнюю ночь в клочья рвала канонада. Адский пламень изрыгали бомбарды в сторону Дерпта – палили по его крепостным стенам и башням, а мортиры – посылая снаряды навесом – жгли сам город.