Военный переворот - [31]

И сочиняла мрачные стихи

Об искусе, об истине, о Боге,

Пускала непременную слезу

В касавшейся высокого беседе

И так визжала в койке, что внизу

Предполагали худшее соседи.

Любил он бритых наголо хиппоз,

В недавнем пршлом — образцовых дочек,

Которые из всех возможных поз

Предпочитают позу одиночек,

Отвергнувших семейственный уют,

Поднявшихся над быдлом и над бытом…

По счастью, иногда они дают,

Тому, кто кормит, а не только бритым.

Они покорно, вяло шли в кровать,

Нестиранные стаскивая платья,

Не брезгуя порою воровать

Без комплексов, затем что люди братья;

Угрюмость, мат, кочевья по стране,

Куренье "плана", осознанье клана,

Худой рюкзак на сгорбленной спине,

А в рюкзаке — кирпич Валье-Инклана.

Любил провинциалок. О распад!

Как страшно подвергаться их атаке,

Когда они, однажды переспав,

Заводят речи о фиктивном браке,

О подлости московской и мужской,

О женском невезении фатальном

И говорят о Родине с тоской,

Хотя их рвет на Родину фонтаном!

Он также привечал в своем дому

Простушек, распираемых любовью

Безвыходной, ко всем и ко всему,

Зажатых, робких, склонных к многословью,

Кивавших страстно на любую чушь,

Не знающих, когда смеяться к месту…

(Впоследствии из этих бедных душ

Он думал приискать себе невесту,

Но спохватился, комплексом вины

Измаявшись в ближайшие полгода:

Вина виной, с другой же стороны,

При этом ущемилась бы свобода).

Любил красоток, чья тупая спесь

Немедля затмевала обаянье,

И женщин-вамп — комическую смесь

Из наглости и самолюбованья,

Цветаевок — вся речь через тире,

Ахматовок — как бы внутри с аршином…

Но страшно просыпаться на заре,

Когда наполнен привкусом паршивым

Хлебнувший лишка пересохший рот

(Как просится сюда "Хлебнувший лиха!")

Любой надежде вышел окорот.

Все пряталки, все утешенья — липа.

Как в этот миг мучительно ясна

Отдельность наша вечная от мира,

Как бухает не знающая сна,

С рождения заложенная мина!

Как мы одни, когда вполне трезвы!

Грызешь подушку с самого рассвета,

Пока истошным голосом Москвы

Не заорет приемник у соседа

И подтвердит, что мир ещё не пуст.

Не всех ещё осталось звуков в доме,

Что раскладушки скрип и пальцев хруст.

Куда и убегать отсюда, кроме

Как в бедную иллюзию родства!

Неважно, та она или другая:

Дыхание другого существа,

Сопение его и содроганья,

Та лживая, расчетливая дрожь,

И болтовня, и будущие дети

Спасение от мысли, что умрешь,

Что слаб и жалок, что один на свете…

Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь!

Из тела, как из ношеной рубахи,

Прорваться разом, собственную суть

Надежды и затравленные страхи

На скомканную вылить простыню,

Всей жалкой человеческой природой

Прижавшись к задохнувшемуся ню.

Пусь меж тобою и твоей свободой

Лежит она, тоски твоей алтарь,

Болтунья, дура, девочка, блядина,

Ничтожество, мучительница, тварь,

Хотя на миг, а все же плоть едина!

Сбеги в нее, пока ползет рассвет

По комнате и городу пустому.

По совести, любви тут близко нет.

Любовь тут ни при чем, но это к слову.

2

…Что было после? Был калейдоскоп,

Иллюзион. Паноптикум скорее.

Сначала — лирик, полупяный сноб

Из странной касты "русские евреи",

Всегда жилец чужих квартир и дач,

Где он неблагодарно пробавлялся.

Был программист — угрюмый бородач,

Знаток алгола, рыцарь преферанса,

Компьютер заменял ему людей.

Задроченным нудистом был четвертый.

Пришел умелец жизни — чудодей,

Творивший чудеса одной отверткой,

И дело пело у него в руках,

За что бы он ене брался. Что до тела,

Он действовал на совесть и на страх

Напористо и просто, но умело.

Он клеил кафель, полки водружал,

Ее жилище стало чище, суше…

Он был бы всем хорош, но обожал

Чинить не только краны, но и души.

Она была достаточно мудра,

Чтоб вскоре пренебречь его сноровкой

Желать другим активного добра

И лезть в чужие жизни с монтировкой.

Потом — прыщавый тип из КСП,

Воспитанный "Атлантами" и "Снегом".

Она привыкла было, но в Москве

Случался он, как правило, пробегом

В Малаховку с каких-нибудь Курил.

Обычно он, набычившись сутуло,

Всю ночь о смысле жизни говорил,

При этом часто падая со стула.

Когда же залетела — был таков:

Она не выбирала сердобольных.

Мелькнула пара робких дураков

По имиджу художников подпольных,

По сути же бездельников. Потом

Явился тощий мальчик с видом строгим

Он думал о себе как о крутом,

При этом был достаточно пологим

И торговал ликерами в ларьке.

Подвальный гений, пьяница и нытик,

Неделю с нею был накоротке;

Его сменил запущенный политик,

Борец и проч., в начале славных дел

Часами тусовавшийся на Пушке.

Он мало знал и многого хотел,

Но звездный час нашел в недавнем путче:

Воздвиг на Краснопресненской завал

Решетки, прутья, каменная глыба…

Потом митинговал, голосовал,

В постели же воздерживался, ибо

Весь пар ушел в гудок. Одной ногой

Он вечно был на площади, как главный

Меж равными. Потом пришел другой

Он был до изумленья православный.

Со смаком говоривший "грех" и "срам",

Всех православных странная примета,

Он часто посещал ближайший храм

И сильно уважал себя за это.

Умея "контра" отличать от "про"

Во времена всеобщего распада,

Он даже делал изредка добро,

Поскольку понимал, что это надо,

А нам не все равно ли — от ума,

Прельщенного загробною приманкой,

От страха ли, от сердца ли… Сама

Она была не меньшей христианкой,

Поскольку всех ей было жаль равно:

Политика, который был неистов,