Военный переворот - [26]

И все, что мое, — мое.

Ты побелеешь, и я замру.

Как только нас уведут,

Они запрут свою конуру

И поселятся тут.

12

Луч, ложащийся на дома.

Паль. Поскок воробья.

Дальше можно сходить с ума.

Дальше буду не я.

Пыль, танцующая в луче.

Клен с последним листом.

Рука, застывшая на плече.

Полная лень. Потом

Речь, заступившая за черту,

Душная чернота,

проклятье, найденное во рту

Сброшенного с моста.

13

Внизу — разрушенный детский сад,

Песочница под грибом.

Раскинув руки, лежит солдат

С развороченным лбом.

Рядом — воронка. Вчера над ней

Еще виднелся дымок.

Я сделал больше, чем мог. Верней,

Я прожил дольше, чем мог.

Город пуст, так что воздух чист.

Ты склонилась ко мне.

Три пополудни. Кленовый лист.

Тень его на стене.

10.93 — 03.95

ПАУЗА

Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном,

С их болотным светом, гнилушечным и неверным,

С безразличием к полумесяцам и крестам,

С их ездой на Запад и чтением лекций там,

Но уж лучше все эти битые молью гуру,

Относительность всех вещей, исключая шкуру,

Недотыкомство, оборзевшее меньшинство

И отлов славистов по трое на одного.

Этот бронзовый век, подкрашенный серебрянкой,

Женоклуб, живущий сплетней и перебранкой,

Декаданс, деграданс, Дез-Эссент, перекорм, зевок,

Череда подмен, ликующий ничевок,

Престарелые сластолюбцы, сонные дети,

Гниль и плесень, плесень и гниль, — но уж лучше эти,

С распродажей слов, за какие гроша не дашь

После всех взаимных продаж и перепродаж.

И хотя из попранья норм и забвенья правил

Вырастает все, что я им противопоставил,

И за ночью забвенья норм и попранья прав

Наступает рассвет, который всегда кровав,

Ибо воля всегда неволе постель стелила,

Властелина сначала лепят из пластилина,

А уж после он передушит нас, как котят,

Но уж лучше эти, они не убьют хотя б.

Я устал от страхов прижизненных и загробных.

Одиночка, тщетно тянувшийся к большинству,

Я давно не ищу на свете себе подобных.

Хорошо, что нашел подобную. Тем живу.

Я давно не завишу от частных и общих мнений,

Мне хватает на все про все своего ума,

Я привык исходить из данностей, так что мне не

Привыкать выбирать меж двумя сортами дерьма.

И уж лучше все эти Поплавские, Сологубы,

Асфодели, желтофиоли, доски судьбы,

Чем железные ваши когорты, медные трубы,

Золотые кокарды и цинковые гробы.

ОТСРОЧКА

…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.

Мой век тянулся коридором,

где сейфы с кипами бумаг,

где каждый стул скрипел с укором

— за то, что я сидел не так.

Линолеум под цвет паркета,

убогий стенд для стенгазет,

жужжащих ламп дневного света

неумолимый мертвый свет…

В поту, в смятенье, на пределе — кого я жду, чего хочу?

К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу?

Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня…

Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня.

Из прежней жизни уворован

без оправданий, без причин,

занумерован, замурован,

от остальных неотличим,

часами шорохам внимаю,

часами скрипа двери жду —

и все яснее понимаю,

что так же будет и в аду:

ладони потны, ноги ватны,

за дверью ходят и стучат…

Все буду ждать: куда мне — в ад ли?

И не пойму, что это ад.

Жужжанье. Полдень. Три. Четыре.

В желудке ледянистый ком.

Курю в заплеванном сортире

с каким-то тихим мужиком,

в дрожащей, непонятной спешке

глотаю дым, тушу бычки —

и вижу по его усмешке,

что я уже почти, почти, почти, как он!

Еще немного — и я уже достоин глаз того,

невидимого Бога,

не различающего нас.

Но Боже! Как душа дышала,

как пела, бедная, когда мне

секретарша разрешала

отсрочку Страшного суда!

Когда майор военкоматский —

с угрюмым лбом и жестким ртом —

уже у края бездны адской

мне говорил: придешь потом!

Мой век учтен, прошит, прострочен,

мой ужас сбылся наяву,

конец из милости отсрочен —

в отсрочке, в паузе живу.

Но в первый миг, когда, бывало,

отпустят на день или два —

как все цвело и оживало

и как кружилась голова,

когда, благодаря за милость,

взмывая к небу по прямой,

душа смеялась, и молилась,

и ликовала, Боже мой.

БАЛЛАДА ОБ ИНДИРЕ ГАНДИ

Ясный день. Полжизни. Девятый класс.

Тротуары с тенью рябою.

Мне ещё четырнадцать (Вхутемас

Так и просится сам собою).

Мы встречаем Ганди. Звучат смешки.

"Хинди-руси!" — несутся крики.

Нам раздали радужные флажки

И непахнущие гвоздики.

Бабье лето. Солнце. Нескучный сад

С проступающей желтизною,

Десять классов, выстроившихся в ряд

С подкупающей кривизною.

Наконец стремительный, словно "вжик",

Показавшись на миг единый

И в глазах размазавшись через миг,

Пролетает кортеж с Индирой.

Я стою с друзьями и всех люблю.

Что мне Брежнев и что Индира!

Мы купили, сбросившись по рублю,

Три "Тархуна" и три пломбира.

Вслед кортежу выкрикнув "Хинди-бхай"

И ещё по полтине вынув,

Мы пошли к реке, на речной трамвай,

И доехали до трамплинов.

Я не помню счастья острей, ясней,

Чем на мусорной водной глади,

В сентябре, в присутствии двух друзей,

После встречи Индиры Ганди.

В этот день в компании трех гуляк,

От тепла разомлевших малость,

Отчего-то делалось то и так,

Что желалось и как желалось.

В равновесье дивном сходились лень,

Дружба, осень, теплынь, свобода…

Я пытался вычислить тот же день

Девяносто шестого года:

Повтори все это хоть раз, хотя,

Вероятно, забудешь дату!

Отзовись четырнадцать лет спустя