Военные мемуары. Спасение, 1944–1946 - [44]

Больше всего меня поражало в реформирующихся партиях их горячее желание взять в свои руки, как только представится такая возможность, всю власть в Республике и их неспособность, видимая уже сейчас, эффективно ее осуществлять. В этом отношении ничто не позволяло предвидеть какие-либо улучшения, по сравнению с пустыми уловками, в которых заключалась довоенная политика правящего режима, приведшая страну к страшной катастрофе. На словах все друг за другом горячо отказывались от такой практики. «Революция!» — вот какой лозунг преобладал во всех выступлениях. Но никто не уточнял, что это значит на самом деле, какие реальные изменения должны быть добровольно или насильно осуществлены и, важнее всего, какая власть и с какими полномочиями возьмет на себя их выполнение. Коммунисты же знали, чего хотели. Но они воздерживались от объяснения всех своих планов. Партии, которые бросались смелыми фразами, но по сути своей были вполне умеренны, осмотрительно прикрывались лозунгом Жоржа Бидо «Революция через закон!». Левые группы или выдававшие себя за таковых были суровы в критике и приветствовали исключительные меры, но идеалистичны и разобщены во всем, что касалось конструктивных решений. Принимая делегации, читая газеты, слушая ораторов, я приходил к мысли, что революция для зарождающихся партий была не акцией с определенными целями и подразумевающей действие и риск, но позицией постоянного недовольства любой политикой, даже если они изначально ратовали за нее.

Не скрою, эти признаки доставили мне много беспокойства. Если замешательство и беспомощность властей послужили прямыми причинами духовного смятения в обществе, слабости дипломатии, краха стратегии, наконец, разъединения нации, которые привели нас в пропасть, то какой же злой гений продолжал направлять нас в тот же туман? Когда задумываешься об острейших проблемах, встающих ежедневно перед Францией, то понимаешь, что нельзя представить себе, что их можно решить иначе, чем под эгидой беспристрастного и сильного государства. Но я убеждался в том, что мои мысли мало кто разделял.

Для меня же разделение полномочий, власть настоящего главы государства, получение поддержки народа путем референдума каждый раз, когда речь идет о судьбе государства или его институтов, являются в такой стране, как наша, необходимыми основами демократии. К сожалению, все те, кто играл или будет играть определенную роль в политике, склонялись к противоположному мнению. Будущие руководящие кадры рассматривали власть завтрашнего дня как органичную часть тайной политики политических партий, главу государства — как статиста, выбранного парламентскими группами, всеобщее избирательное право — как предназначенное исключительно для борьбы во время парламентских выборов. Относительно меня самого, допуская мое главенство при временном режиме, отдавая должное моим заслугам и популярности, выражая при случае показное согласие со мной, они не скрывали обеспокоенности масштабом моих полномочий и недоверия, внушаемого так называемой «личной» властью. Хотя моим действиям и не оказывалось прямого сопротивления, на горизонте уже сгущались тучи, и я уже тогда работал в атмосфере, отягощенной критикой и возражениями.

На Консультативной ассамблее эта точка зрения на генерала де Голля проявлялась очень ярко, но оценки давались в диапазоне от благожелательных и даже восторженных до резко критических. Я появлялся там часто, стараясь получить информацию, что называется, «из первых рук» и использовать аудиторию для публичного объяснения моих действий и их мотивов. Но также меня по природе моей влекло ко всему, что в Ассамблее было от глубокой и противоречивой жизни, как горячей, так и завуалированной человечности, пылких и сдержанных страстей, громогласных дебатов, споров и столкновений. По требованиям протокола, мой приход и уход с Ассамблеи обставлялся с некоторой торжественностью. Но все время, что я участвовал в ее работе, я старался ни к чему не принуждать ее участников, уважал ее распорядок, сидел на одной из общих скамей, говорил с той же трибуны, что и ее члены, беседовал с ними в кулуарах. Заседания, нужно сказать, часто были довольно бесцветными, большинство ораторов зачитывало монотонным голосом текст, изобилующий общими рассуждениями и мало привлекающий внимание. Однако, время от времени, талант некоторых членов Ассамблеи, в том числе и министров, таких, как гг. Ориоль[56], Бастид, Бидо, Бонкур[57], Кот, Денэ, Дюкло[58], Эрвэ, Ланьель[59], Марен, Мендес-Франс, Филип, Плевен, Шуман, Тетжен и др., придавал живость дебатам. Иногда, при обсуждении горячей темы, страсти вспыхивали, общее волнение воцарялось над рядами, красноречивые фразы буквально взрывались в напряженной атмосфере и провоцировали вихри гнева или воодушевления.

Много раз я брал слово на Консультативной ассамблее, иногда чтобы сделать обстоятельный доклад о больших проектах, например: 22 ноября о планах правительства, 21 декабря о только что заключенном франко-русском договоре, 2 марта о принципах внутренней политики во Франции, 20 марта об Индокитае, на который наступали японцы, 15 мая об уроках, которые следовало извлечь из войны после победы. Но чаще я без подготовки вступал в полемику в ходе дебатов. В каждом таком случае присутствующие становились единомышленниками, что в ту же секунду ярко проявлялось. Масштаб обсуждаемых планов, эмоциональное воздействие произносимых речей, человеческий контакт с генералом де Голлем напоминали делегатам о связывавшей нас солидарности и давали возможность ощутить притягательность национального единения. На какое-то мгновение мы чувствовали себя сплоченными, и это было хорошо.