Военные мемуары. Спасение, 1944–1946 - [24]

Выразив наше стремление урегулировать с Италией «вопрос о репарации нанесенного нам ущерба» и наше пожелание «в дальнейшем завязать с правительством и народом Италии отношения, позволяющие перейти к открытому примирению», а затем, упомянув о событиях на Тихом океане и нашем решении «принять все возрастающее участие в совместных боевых действиях», о нашем желании «вернуть себе все, что было у нас вырвано врагом», в заключение я сказал следующее: «Вероятно, сейчас сама История предоставляет Франции тот случай, когда народ может выбрать свою судьбу, тем более великую, чем горше были его испытания. Но нам не удастся ни защитить свои права, ни выполнить свой долг, если мы откажемся от возможности стать мощной державой… Несмотря на потери и муки, невзирая на усталость народа, мы должны строить наше могущество! Вот какой отныне должна быть великая цель, к которой Франция должна идти невзирая ни на что!».

Ассамблея встретила горячими овациями мою речь. Все ее члены единодушно проголосовали за повестку дня, куда было внесено одобрение внешней политики правительства. Однако по этому вопросу между «политиками» и мною были разногласия в образе мыслей. Дело не в том, что эти парламентарии, мыслящие категориями вчерашнего или завтрашнего дня, не полностью приняли те конкретные цели, которые я им представил. Но они приветствовали их как бы отстранение и в глубине души были далеки от них. Больше, чем проблемы государства — границы, безопасность, равновесие сил, — их волновали сами доктрины, влияющие на общественное мнение. При этом они в основном ориентировались на те положения, которые были настолько же туманны, насколько волнующе действовали на публику.

Как только провозглашался, например, «близкий триумф справедливости и свободы над раздавленным фашизмом», или «революционная миссия Франции», или «солидарность всех демократических сил», или же «установление мира через сотрудничество народов», вот тогда делегаты становились восприимчивыми ко всему услышанному. Но, как только речь заходила конкретно о Рейнской области, Сааре, Руре, Силезии, Галиции, Леванте, об Индокитае или же мы отказывались поддержать решения, которые союзники хотели вынести без нас; как только мы давали понять, что соединяем с ними судьбу нашей страны, не потому, что Англия — страна с парламентским правлением, Америка — демократическая страна, а Россия — советское государство, но в силу того, что все они борются с нашим врагом, аудитория, оставаясь внимательной и доброжелательной, тут же давала понять различными способами, что я слишком резко освещаю факты. Тем не менее, сама идея моей скорой поездки в Москву и даже возможность заключения пакта вызвала единодушное одобрение членов Ассамблеи. Их отношение было благосклонным в той мере, в какой они хотели видеть в этом не более чем дружеский жест по отношению к союзнику.

24 ноября я улетел в Россию. Со мной были г-н Жорж Бидо, а также генерал Жюэн, гг. Палевски, Дежан и прочие, а г-н Богомолов должен был сопровождать нашу делегацию. Приземлившись в Каире, я нанес визит королю Фаруку. Осторожный, хорошо информированный, отличавшийся живым умом, молодой правитель показал мне, насколько он был обеспокоен положением в Египте. Хотя его страна напрямую не участвовала в международном конфликте, король выразил радость по поводу скорого разгрома гитлеровской Германии. Но он также выразил и опасение, что победа Запада скажется на уже шатком равновесии арабских государств Востока. Он предвидел, что в связи с этим мог пострадать союз Судана и Египта, и более всего опасался, что будет создано еврейское государство в Палестине. Последствия этого для арабов могли быть следующими: разжигание крайнего национализма, тяжелый кризис внешней политики, значительные беспорядки внутри страны.

Король, впрочем, выразил симпатию свою личную и всего народа по отношению к Франции. «Мы уверены в Вашем будущем, — говорил он, — потому что в нем заинтересованы». Когда я заметил ему, что, несмотря на это, его правительство резко реагировало на наши предложения по условиям перехода Сирии и Ливана к независимости, он заявил, улыбаясь: «Это всего лишь политика!» Я знал, что лично он неодобрительно относился к Нахас-Паше, которого англичане навязали ему в качестве премьер-министра. В конце беседы король Фарук уверил меня в своем уважении к французской колонии, содействующей, в первую очередь, развитию его страны.

Следующим этапом нашего путешествия был Тегеран. В столице Ирана царила напряженная атмосфера города, подвергнувшегося тройной оккупации. Британцы, русские и американцы, расталкивая нищую толпу, следили друг за другом, а высшие слои персидского общества в это время предавались унынию. Контрастом этому было выказываемое в образованном обществе высокое уважение к Франции. Я убедился в этом, когда принимал в здании нашей дипломатической миссии многих именитых людей, приглашенных послом Пьером Лафоном.

Шах во время моего визита к нему также продемонстрировал в высшей мере дружеское расположение. С грустью он поведал о том положении, в какое поставило его империю и его самого присутствие трех великих держав, соперничество которых грозило расшатать государственную систему и разорвать целостность страны. Монарх, находившийся в подавленном состоянии, спросил у меня совета. «Вы видите, в каком положении мы находимся, — сказал он. — По Вашему мнению, какую линию поведения я должен выбрать? Вы, который взяли на себя ответственность за судьбу своей страны в самое трудное время, Вы можете мне подсказать».