Военнопленные - [47]
Сердце согрелось участием, жизнь показалась светлее и легче, и все, что ожидало впереди, уже не представлялось таким пугающе страшным.
— Спасибо, спасибо вам. Вы хорошая, добрая женщина.
Я нагнулся и от всего сердца поцеловал широкую натруженную руку. Женщина покраснела, опустила голову. В серых глазах показались слезы.
— Счастливый путь, пане русский!
В неглубокую водомоину я натащил ворох опавших листьев, зарылся в него и только тогда почувствовал огромную непреодолимую усталость. Листья уже припахивали прелью. Было сыро, но тепло и мягко. Уснул сразу же, точно потерял сознание.
Сон оборвался как-то уж очень нелепо.
— Стой! Руки вверх!
При чем тут «стой»? Ничего еще не понимая, я вскочил. От удара заныл бок.
— Руки вверх, ты!
Передо мной стоял коренастый человек. В руках он привычно сжимал ружье, палец уверенно лежал на спусковом крючке.
— Ты кто?
— Человек.
— Вижу, что не скотина. Русский?
— Да.
— Оружие есть?
— Нет.
— Спиной ко мне! Руки назад!
Он очень туго стянул их у локтей. Лопатки сошлись вместе, и в груди стало болеть. Повинуясь команде, я сел на краю водомоины. Напротив опустился владелец смерти и живота моего. С его колена за мной подсматривала двустволка. Вторая нога — деревяшка.
— Так, говоришь, русский военнопленный?
— Да. Военнопленный.
— Откуда бежал?
— Из Мюнхена.
— Ого?! Давно?
— Тридцать четыре дня назад.
— А куда идешь?
— Русскому надо идти в Россию.
В глазах лесника светилось и удивление, и недоверие, и еще что-то, чего я сразу не мог понять.
— Ты сумасшедший! Послушай, неужели же русские все такие упрямые идиоты? Тридцать четыре дня голодный, грязный, усталый. А впереди еще путь в три раза длиннее, и подходит зима. Куда ты идешь? Зачем? На что ты надеешься?
— Ты же был солдатом…
— Но если бы я попал в плен, я бы сидел спокойно.
— Это твое личное дело. Развяжи мне руки, — попросил я. — Вчера плечо разбил, больно.
Лесник осмотрел плечи и, увидев большую ссадину, распустил веревку, но палец снова лег на спусковой крючок.
— Смотри, чуть что — твоя башка разлетится вдребезги! Непонятный вы народ — русские. Вешают вас, убивают, сажают в тюрьмы, а вы все бежите, несмотря ни на что, по чужой стране. Дойти — один шанс из тысячи. Не больше! На прошлой неделе в соседнем лесу убили троих таких же, как и ты. Пришли! — он укоризненно покачал головой. — И ты придешь!
Он докурил трубку и, выбив ее об деревянную ногу, встал.
— Альзо! Пойдем! Но не вздумай бежать, я гнаться не буду. — Он выразительно качнул двустволкой.
Лесник привел меня в полицейский участок.
За большим совершенно пустым столом дремал старик, одетый в заношенный китель с узенькими погонами полицейского офицера.
Лесник громко стукнул у порога деревяшкой.
— Хайль Гитлер!
Старик испуганно вскочил, прошамкал ответное «Хайль!» и уставился на нас моргающими красноватыми глазами.
— Вот, — сказал лесник, — привел гостя. С вас сорок марок, господин Кламер.
— Да, да, понимаю. Сорок марок за поимку пленного. Да, да, да. Михель! Михе-е-ель!
Из соседней комнаты вышел второй старик — чуть помоложе, чуть бодрее и чуть пониже ростом.
— Господин Нушке привел пленного. Займемся им. А вы, Нушке, идите отдыхайте. Мы вас вызовем.
— Хайль Гитлер!
— Хайль!
Входная дверь ржаво скрипнула. В наглухо запечатанную комнату ворвалась струя свежего воздуха, закрутилась, и сразу запахло многолетней пылью и мышами.
Старик Кламер, порывшись в глубоком чреве стола, достал несколько листков бумаги и, разгладив, положил перед собой. Начался допрос. Фамилия, возраст, национальность, звание…
— Капитан Советской Армии, — ответил я не без гордости.
Кламер встал, шаркнул ногами, согнул в вежливом полупоклоне костлявую спину.
— Рад познакомиться: Максимилиан Кламер — обер-лейтенант семьдесят третьего горно-егерского полка.
Я понял, что этот Макс Кламер был обер-лейтенантом, может, полвека назад и раскланялся со мной по требованиям этикета того времени.
Сморщенная узкая рука, покрытая нитками склеротических вен, отодвинула в сторону листки бумаги. Кламер подбил снизу остро загнутые к вискам прокуренные усы и упер в меня выцветшие глаза с оттянутыми вниз розоватыми веками.
— В прошлую войну я был в России. Русские добры, и им эта доброта вышла боком… м-м-м… беспечность. К пленным офицерам они относились весьма прилично. Потом пришла революция. Появились другие русские — небритые, грязные, с громкими речами и красными бантами. В России стало плохо. А как там сейчас?
— Благодаря вам сейчас везде плохо.
— Да, да, да, — закивал Кламер, — понимаю, война. Война и нам не принесла ничего хорошего. Раньше воевали в белых перчатках, а теперь… Самолеты, танки… Слишком много металла, а человек очень слаб.
Кламер говорил, а второй старик, Михель, сидел у двери — очевидно, чтобы я не удрал, — и, молча соглашаясь, кивал головой.
— Да-а-а… В ту войну от разгрома на Востоке нас спасла русская революция, а теперь уже, наверное, ничто не спасет. Ну хорошо, что же прикажете мне делать с вами? Ночевать вам, хе-хе-хе, ночевать вам есть где. А чем вас кормить? Конвоир из Моосбурга прибудет не так скоро.
Я достал из карманов продовольственные карточки и двадцать марок.
