Военнопленные - [25]
Временами казалось, что и поля, и столбы, и прозрачные, насквозь редкие леса мчались на нас и лишь перед самой стеной вагона податливо расступались, пропускали поезд и затем смыкались снова.
Во всем уныние и однообразие. Вокзалы были забиты военщиной. Серо-зеленые шинели, ранцы, винтовки, гофрированные банки противогазов… Изредка показывалась шляпа обывателя или худая толстоногая немка.
На всех лицах одно выражение — озабоченность. Люди в вагоне менялись, но почему-то они были все очень похожи: пережевывали скудные бутерброды с маргарином, дремали, неохотно обменивались такими же скучными, как и бутерброды, фразами.
Мы мало знали этот народ, и все же перемена в нем стала заметна и нам.
— Другими немцы стали, — сказал Немиров. — Не те, что в прошлом году. Старье пошло под ружье. Посмотрите-ка!
— Нам «от ентаго не легше», — басом отозвался из угла Воеводин словами знакомого нам анекдота.
— Как это не легче?
— А очень просто. Как лупили нас с тобой, так и лупят. Ты вот умница, а какой-нибудь вислоухий немец бьет тебя по ушам — только треск идет.
— Не обо мне речь. Германия в целом слабеет. Ты обратил внимание на «тотальных» старичков? Винтовки «гра» видел?
— Сдаюсь! В мировом масштабе ты прав. Но на нас с тобой еще хватит этих… собак. — Воеводин кивнул в сторону солдата, задремавшего у двери.
— Хватит. Только, вероятно, и они теперь думают по-другому, — не сдавался Немиров.
— Вероятно, — передразнил Воеводин. — Много им еще надо, чтобы поняли все по-настоящему. Поймут и то будут соваться в драку.
— С такими солдатами много не навоюешь.
— Ошибаешься. Сопротивляться они будут долго. Те, кто надеется, что еще один-два хороших русских тумака — и дело пойдет к концу, глубоко заблуждаются. Прямо скажем, вредно заблуждаются. Пленным нельзя ожидать. Надо самим приближать этот конец.
— Как?
— Подумай, может, и до другого чего додумаешься. Эх, закурить бы!
На вторые сутки небо стало проясняться. Сквозь прорехи в облаках солнце бросало на землю снопы лучей, и, пройдя сквозь оконное стекло, они растекались по вагону мягким теплом.
Изменился и пейзаж. Вместо расчищенных лесов, точно выстроенных к параду, появились веселые березовые перелески. На взгорьях размахивали крыльями ветряки, словно прохожие, остановясь, приглашали остановиться и нас. Мелькали соломенные крыши хуторов, началась Польша. И хотя до Родины было далеко, а до свободы еще дальше, повеяло чем-то родным, и на душе стало теплее.
В Познани поезд стоял около часа. Против нашего хвостового вагона на перроне стоял небольшой опрятный барак, окрашенный веселой голубенькой краской. Дверь его то и дело пропускала деловито снующих женщин в форменных серых платьях и крахмальных наколках, закрепленных по-монашески у самых бровей. На белоснежных передниках — красные кресты.
По соседству с дверью на стене барака висела скромная надпись: «Питательный пункт Красного Креста».
— Для кого этот пункт? — спросил Немиров часового.
Солдат был занят: разрывал сигаретные окурки и набивал ими трубку. Не глядя в окно, он молча пожал плечами.
Мимо вагона, семеня лакированными туфлями, проходила сестра милосердия.
Немиров постучал в окно. Сестра остановилась, недоуменно вскинула шнурочки бровей.
— Эсен… Эсен… — Немиров к словам прибавил понятные всему миру жесты.
— Кто вы?
— Русские военнопленные. Мы уже сутки не ели.
— Я спрошу… Только мы не кормим русских.
Через несколько минут к вагону подошли высокий красивый офицер и пожилая дама в форме Красного Креста. Перед ними в почтительной позе застыл наш старший конвоир. Через открытую дверь доносились обрывки разговора.
…— Но господин капитан знает, что мы не обязаны обслуживать русских! — возмущалась дама.
— Фрау Веллер, Красный Крест не станет беднее, если мы накормим десяток голодных людей. — Офицер нажал на последнее слово.
— У нас ничего нет! — Мятое лицо фрау Веллер от возбуждения порозовело.
— Неправда, — спокойно возразил капитан.
— Как хотите, господин Крамер. Я умываю руки.
Величественно вскинув голову, пожилая дама ушла в барак, в сердцах бухнув дверью так, что звякнули стекла. Капитан продолжал стоять у вагона.
Немного погодя принесли алюминиевые тарелки, ложки и бачок с раздражающе пахнувшим варевом.
С заученной казенной полуулыбочкой молодая сестричка раздала нам почти прозрачные ломтики хлеба и обидно малые порции гороховой похлебки. Животы наши были основательно затянуты под ребра. Пока получал еду последний — первый с нею уже расправился.
Кто-то подставил тарелку вторично. Сестра вопросительно поглядела на капитана. Кивнув на барак, тот отрицательно покачал головой: к оконному стеклу прилипла злая физиономия фрау Веллер.
Скудный завтрак только раздразнил пустые желудки, но и за него мы были благодарны.
— Спасибо, господин капитан.
— Нитшево. Я знайт, что такой голод, — ответил он по-русски.
Вечером приехали в Лодзь.
В высоком вестибюле вокзала бросились в глаза надписи: «Только для немцев» и «Только для поляков».
Воеводин дернул за рукав Немирова:
— Видал?.. Чертовски похоже на объявления: «Цветным вход воспрещен» и «Только для белых». Вот тебе и цивилизация!
На привокзальной площади шумно дышал большой город. Сигналили многочисленные автомобили, трещали звонки трамваев. Одолеваемая множеством забот, шумела подвижная толпа. Часовые наши насторожились и чуть ли не держали каждого за рукав.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Константин Петрович Победоносцев — один из самых влиятельных чиновников в российской истории. Наставник двух царей и автор многих высочайших манифестов четверть века определял церковную политику и преследовал инаковерие, авторитетно высказывался о методах воспитания и способах ведения войны, давал рекомендации по поддержанию курса рубля и композиции художественных произведений. Занимая высокие посты, он ненавидел бюрократическую систему. Победоносцев имел мрачную репутацию душителя свободы, при этом к нему шел поток обращений не только единомышленников, но и оппонентов, убежденных в его бескорыстности и беспристрастии.
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.