Военная - [2]

День задался солнечным, с высоким прозрачным небом и свежей бодростью воздуха. Осенью таких дней на Амуре не перечесть, а вот этот, сегодняшний, был первым в году, и он обрадовал и опечалил Серафиму. Радостно было потому, что дышалось легко и думалось вольготно, а печаль… кто его знает, почему приходит она к человеку, и только ли в такие дни. Для нее дорога не заказана, когда хочет, тогда и нагрянет, и уж твое дело, как с нею справляться, какие мысли и настроение какое из нее вынести.

Обо всем этом Серафима думала как-то отстраненно, не задерживаясь разумом и не отдаваясь чувством, ибо что-то выше этой печали пришло сегодня к ней. Она пристально и жадно смотрела на темную полосу реки, что, огибая утес, на котором стоял ее дом, стремилась к далеким сопкам, и пропадала между ними, и уходила дальше, по суровому краю земли, к суровым холодным водам. Вся жизнь Серафимы прошла у этой реки, и только четыре года отдала она другой стихии — жестокой и беспощадной, которая подмяла и безжалостно поломала тысячи жизней, и среди этих многих тысяч была и ее, Серафимина. Все смешалось и перевернулось на земле за эти четыре года, и только река, думала Серафима, была и осталась прежней. В этом был какой-то смысл, который Серафима сегодня силилась и не могла угадать. Он почти осознавался, этот смысл, нервный и слабый, как пульс умирающего, но стоило напрячься мыслью, сделать усилие, как исчезал совершенно, вызывая невольное раздражение и тихую головную боль…

Уже три окурка, с ровными круглыми мундштуками, валялись у ног Серафимы, а она все так же неподвижно сидела на завалинке, тяжело уронив на колени сухие и красные руки. Ровно припекало солнце, две курицы и неопрятный, обдерганный (и кто его, черта, дергает?) петух купались в пыли, блаженно прикрывая глаза белыми пленками век. Когда Серафима закашливалась, хватаясь рукой за грудь, петух удивленно и сердито квохтал, потряхивая свернутым набок бурым гребешком. Серафиму это квохтанье почему-то раздражало, и она громко прикрикнула:

— Ну, будет квохтать-то, кочет бесплодный. А то ведь враз под топор пущу.

Голос у Серафимы грубоватый и сиплый от постоянного курения, но чувствовалась в нем душевная теплота, осмысленная внутренней отзывчивостью и добротой. И даже раздражение не могло скрыть этой доброты, этого тепла и отзывчивости.

Внизу, в Покровке, жизнь шла своим чередом. Каждый человек творил какое-то дело, и каждый человек был целым миром, со своими радостями и неудачами. И каждому на роду было что-то написано, и каждый человек ничего в этом писании не смыслил и будущей своей жизни не знал. Все это было обыкновенно, как обыкновенна сама жизнь. И кому какое дело до того, что затомило у Серафимы сегодня душу словно в каком-то горьком предчувствии. Эх, люди, люди, полны вы доброты, да скрытны, рождены для чести, а часто живете в позоре и открываете глаза, когда горе уже пришло и сберечься от него невозможно. А что бы чуток пораньше?

Вздохнула Серафима, тяжело вздохнула, от самого сердца вздох поднялся, и пошла собираться на работу.

Спустившись по тропинке в село, Серафима вышла на центральную улицу и широко зашагала мимо добротных, опрятных домов. Длинная черная юбка под коричневым жакетом делала ее выше и стройнее, чем она была на самом деле. Но все портил энергичный размашистый шаг и сильные движения рук. Эта необычная особенность походки Серафимы лишала ее женственности, было в ней что-то неуловимо мужское, и, может быть, именно поэтому звали ее в селе Военной.

У самого дебаркадера навстречу Серафиме попалась Мотька Лукина — маленькая круглая бабенка, бездетно доживающая свой век. Следом за нею понуро вышагивал Осип Пивоваров — тощий, нехорошо кашляющий человек, отменный плотник и законченный пьяница. Осип с войны вернулся в пятьдесят четвертом, пропадал где-то за какую-то провинность. И вернулся пьяницей.

— Сапоги за юбкою, голубь за голубкою, — усмехнулась Серафима.

— Дак ведь пристал, клятый, оглоблей не прогонишь. Второй год прошу ворота починить — его нет, а трешку горазд из-за пазухи выманить. — Слова Мотька сыпала часто и кругло, смешно удивляясь глазами и морща маленький вздернутый нос.

— Ну, у тебя-то есть чего таскать оттудова, — серьезно сказал Осип и подмигнул Серафиме.

— Есть, да не про твою честь, черт неупойный, — отрезала Мотька, у которой груди и в самом деле всходили пышно и дерзко выламывались в крутой вырез обширного платья. — Ты, Сима, на работу?

— На работу, Мотя, на работу, а то куда же еще.

— Ныне, сказывают, теплоход задерживается. На меляк напоролся.

— Снимут, никуда он не денется. А ты с брусничкой?

— С брусничкой, — вздохнула Мотька.

— Дозрела?

— Да где как. На бугорке — бурая, сладкая, а в низинах еще горчит. А ты, Сима, модницей у нас стала. Прямо первый сорт.

— Ну?

— Дак девки-то нынче в длинных юбках щеголяют, коленки им солнце ошпарило, что ли, дак стали прикрывать.

— Мо-оть, — тоскливо потянул Осип, — не томи ты душу.

— Тля тебя разбери, — вдруг осердилась Мотька, — ты что пристал как банный лист к…

Серафима повернулась и по шаткому трапу пошла на дебаркадер, усмехаясь Мотькиной перепалке с Осипом.