Военная лирика - [4]

Начав еще мальчишкою с «ньюпора»,

Он в сорок лет разбился, до конца

Не испытав последнего мотора.

Никак не можем помириться с тем,

Что люди умирают не в постели,

Что гибнут вдруг, не дописав поэм,

Не долечив, не долетев до цели.

Как будто есть последние дела,

Как будто можно, кончив все заботы,

В кругу семьи усесться у стола

И отдыхать под старость от работы…

1939

Новогодний тост

Своей судьбе смотреть в глаза

   надо

И слушать точки и тире

   раций.

Как раз сейчас, за тыщу верст,

   рядом,

За «Дранг нах Остен» — пиво пьют

   наци.

Друзья, тревожиться сейчас

   стоит,

Республика опять в кольце

   волчьем.

Итак, поднимем этот тост

   стоя

И выпьем нынче в первый раз

   молча,

За тех, кому за пулемет

   браться,

За тех, кому с винтовкой быть

   дружным,

За всех, кто знает, что глагол

   «драться» —

Глагол печальный, но порой

   нужный.

За тех, кто вдруг, из тишины

   комнат,

Пойдет в огонь, где он еще

   не был,

За тех, кто тост мой через год

   вспомнит

В чужой земле и под чужим

небом!

1937

Однополчане

Как будто мы уже в походе,

Военным шагом, как и я,

По многим улицам проходят

Мои ближайшие друзья;

Не те, с которыми зубрили

За партой первые азы,

Не те, с которыми мы брили

Едва заметные усы.

Мы с ними не пивали чая,

Хлеб не делили пополам,

Они, меня не замечая,

Идут по собственным делам.

Но будет день — и по разверстке

В окоп мы рядом попадем,

Поделим хлеб и на завертку

Углы от писем оторвем.

Пустой консервною жестянкой

Воды для друга зачерпнем

И запасной его портянкой

Больную ногу подвернем.

Под Кенигсбергом на рассвете

Мы будем ранены вдвоем,

Отбудем месяц в лазарете,

И выживем, и в бой пойдем.

Святая ярость наступленья,

Боев жестокая страда

Завяжут наше поколенье

В железный узел навсегда.

1938

Когда-нибудь, сойдясь с друзьями (Из поэмы «Ледовое побоище»)

Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,

Мы вспомним через много лет,

Что в землю врезан был краями

Жестокий гусеничный след,

Что мял хлеба сапог солдата,

Что нам навстречу шла война,

Что к западу от нас когда-то

Была фашистская страна.

Настанет день, когда свободу

Завоевавшему в бою,

Фашизм стряхнувшему народу

Мы руку подадим свою.

В тот день под радостные клики

Мы будем славить всей страной

Освобожденный и великий

Народ Германии родной.

Мы верим в это, так и будет,

Не нынче — завтра грохнет бой,

Не нынче — завтра нас разбудит

Горнист военною трубой.

«И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей,

Для нас все так же солнце станет

Сиять огнем своих лучей».

1937

Генерал

Памяти Матэ Залки

В горах этой ночью прохладно.

В разведке намаявшись днем,

Он греет холодные руки

Над желтым походным огнем.

В кофейнике кофе клокочет,

Солдаты усталые спят.

Над ним арагонские лавры

Тяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,

Что это зеленой листвой

Родные венгерские липы

Шумят над его головой.

Давно уж он в Венгрии не был —

С тех пор, как попал на войну,

С тех пор, как он стал коммунистом

В далеком сибирском плену.

Он знал уже грохот тачанок

И дважды был ранен, когда

На запад, к горящей отчизне,

Мадьяр повезли поезда.

Зачем в Будапешт он вернулся?

Чтоб драться за каждую пядь,

Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,

Бежать за границу опять?

Он этот приезд не считает,

Он помнит все эти года,

Что должен задолго до смерти

Вернуться домой навсегда.

С тех пор он повсюду воюет:

Он в Гамбурге был под огнем,

В Чапее о нем говорили,

В Хараме слыхали о нем.

Давно уж он в Венгрии не был,

Но где бы он ни был — над ним

Венгерское синее небо,

Венгерская почва под ним.

Венгерское красное знамя

Его освещает в бою.

И где б он ни бился — он всюду

За Венгрию бьется свою.

Недавно в Москве говорили,

Я слышал от многих, что он

Осколком немецкой гранаты

В бою под Уэской сражен.

Но я никому не поверю:

Он должен еще воевать,

Он должен в своем Будапеште

До смерти еще побывать.

Пока еще в небе испанском

Германские птицы видны,

Не верьте: ни письма, ни слухи

О смерти его неверны.

Он жив. Он сейчас под Уэской.

Солдаты усталые спят.

Над ним арагонские лавры

Тяжелой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,

Что это зеленой листвой

Родные венгерские липы

Шумят над его головой.

1937

Изгнанник

Испанским республиканцам

Нет больше родины. Нет неба, нет земли.

Нет хлеба, нет воды. Все взято.

Земля. Он даже не успел в слезах, в пыли

Припасть к ней пересохшим ртом солдата.

Чужое море билось за кормой,

В чужое небо пену волн швыряя.

Чужие люди ехали «домой»,

Над ухом это слово повторяя.

Он знал язык. Они его жалели вслух

За костыли и за потертый ранец,

А он, к несчастью, не был глух,

Бездомная собака, иностранец.

Он высадился в Лондоне. Семь дней

Искал он комнату. Еще бы!

Ведь он искал чердак, чтоб был бедней

Последней лондонской трущобы.

И наконец нашел. В нем потолки текли,

На плитах пола промокали туфли,

Он на ночь у стены поставил костыли —

Они к утру от сырости разбухли.

Два раза в день спускался он в подвал

И медленно, скрывая нетерпенье,

Ел черствый здешний хлеб и запивал

Вонючим пивом за два пенни.

Он по ночам смотрел на потолок

И удивлялся, ничего не слыша:

Где «юнкерсы», где неба черный клок

И звезды сквозь разодранную крышу?

На третий месяц здесь, на чердаке,

Его нашел старик, прибывший с юга:

Старик был в штатском платье, в котелке,

Они едва смогли узнать друг друга.

Старик спешил. Он выложил на стол