Водоворот - [49]

— Повесьте в нужнике. Мне она ни к чему.

За свой длинный язык Джмелик часто попадал в милицию и каждый раз клялся, что больше от него не услышат ни одного недоброго слова. Но как только его выпускали, он, еще не переступив порога милиции, снова сцеплялся с кем-нибудь. Наконец в селе пришли к заключению, что у него «не все дома», и перестали обращать на него внимание.

— Играем на щелчки. После каждого проигрыша — пять щелчков в лоб. Для ученых голов можно прибавить еще пять. Идет?

— Что ж, давай! — согласился Дорош, которого заразил задор Джмелика.

— О, да ты свой в доску! — радостно воскликнул Джмелик.— А говорили, ты как монах…

Дорош рассмеялся. Влас, не раздеваясь, присел к столу. В душе он осуждал Дороша за то, что тот согласился на такое пустое развлечение. Сергий тоже хмурился. Молча начали играть. Дорош играл против Джмелика и выиграл:

— Подставляй лоб!

Джмелик наклонил голову. Дорош щелкнул его пять раз так, что у того навернулись слезы на глаза.

— Здорово бьешь! Не жалеешь! — восторженно закричал Джмелик.— Если бы мне пришлось, я бы тоже навешал тебе гривенников.

— Так зол на меня?

Джмелик тряхнул чубом, глаза его недобро блеснули:

— Давай встретимся в темном углу, тогда увидишь.

Сергий бросил карты, сказал, краснея:

— Ну, вот что я тебе скажу. Мы тебя не звали — топай отсюда, пока не указали на дверь.

Джмелик выгнул красивые брови:

— Нет у меня охоты от вас уходить. Компания больно хороша. Настоящий комитет по агитации за советскую власть.

Сергий рванулся из-за стола.

— Не надо! — удержал его Дорош. Он заикался и подергивал шеей. Все его лицо покрылось мертвенной бледностью.

— Ты чего шеей дергаешь? — прищурился Джмелик.— Отца моего сослал, а теперь и на меня целишься?

— Я не знаю, за что сослали твоего отца, но если он был такой же сволочью, как ты, то его нужно было расстрелять вместе с тобой.

— А ты не очень переживай. Когда-нибудь наши дорожки сойдутся, тогда не разойдемся так просто.

Джмелик накинул куртку на плечи, надвинул на чуб кубанку и вышел из хаты.

— Приятных снов, бандитики! — крикнул, закрывая дверь.

Наступило тягостное молчание. Сергий сел вязать сеть. Влас пожелал спокойной ночи и пошел домой. Дорош, сгорбившись, шагал из угла в угол, словно его кто-то подхлестывал горячей плетью. Чтобы успокоиться, взял в руки книгу, но не понимал того, что читал. Набросив шинель, вышел во двор.

Где-то далеко в Черном яру шумели весенние потоки, и этот шум был какой-то особенный, сердитый, будто талые воды заливали огромный костер, который не хотел гаснуть. Влажная мгла ползла с Ташани и густой смолой катилась на подворье. Крепкий ветер яростно кружил между плетнями, скрипел ими, как старой вертушкой.

Дорош сел на завалинку и долго смотрел в темноту, жадно вдыхая напоенный запахом молодой вербы ночной воздух. «Так вот, Оксен, ты говорил, что не терпишь насилия над человеком. А что ты будешь делать с Джмеликом, который ненавидит те идеи, за которые ты готов отдать жизнь, и обещает тебе приятную встречу в темном переулке? И я даю тебе слово, что из такой встречи победителем выйдет он, а не ты. Пока ты будешь, развесив уши, думать об уничтожении насилия над человеком и уговаривать его, чтобы съел бубличек и послушал тебя, он свернет тебе шею…»

Раздумывая таким образом, Дорош просидел час, а может, и два. Когда он вошел в хату, Сергий уже лег. На столе горела прикрученная лампа. Недоплетенная сеть висела в углу на жерди. Дорош разделся и, погасив лампу, лег. В хате пахло свежей ржаной соломой и не то хмелем, не то ква́шей. Дорош закрыл глаза, пытаясь уснуть, но растревоженные мысли отгоняли сон. К тому же,— верно, к перемене погоды — у него тупо ныл бок.

— Почему вы не спите? — спросил Сергий и зашуршал соломой. Он тоже не спал, лежал задумавшись, а может, прислушивался к тому, как за окнами завывает весенний ветер.

— Нездоровится. Бок болит.

— Видно, к погоде; ветер с Черноморья дует. А что у вас за шрам на боку? Когда умывались — я видел. На фронте ранило или кто ножом полоснул спьяна?

— Это старое,— неохотно ответил Дорош и замолчал.

Сергий тоже молчал, хоть и горел нетерпением услышать рассказ о жизни Дороша, которая казалась ему загадкой.

— Вижу, вы не хотите со мной говорить. Конечно, что я против вас? — обиженно засопел он.

Дорош заскрипел кроватью, тихо засмеялся:

— Ты, Сережка, как стручок перца: его еще и не мяли, а он уже горчит. Еще не успел я подумать, что тебе рассказать, а ты уже сердишься. Не знаешь, что в жизни человека могут быть такие случаи, о которых без боли и вспомнить нельзя.

— Это правда,— виновато согласился Сергий.

— Так-то. Вот ездили мы за жомом, я к тебе приглядывался. Скажешь слово, а я и туда и сюда поворачиваю, со всех сторон верчу, хочу докопаться, что ты за человек, какова твоя жизненная линия.

— Ну какую же линию вы у меня нашли?

— Путаную, Сережа. Очень путаную. Вот ты говорил, что город плохой, а село хорошее, а до того не додумался, что люди с мозолями и в городе и в селе есть. Но есть еще и такие, для которых государство — мельница с калачами. Они думают, что ветер будет мельницу вертеть, а им калачи сами в рот будут падать. Таких людей нужно ненавидеть, вести с ними решительную борьбу. Я, брат, этих людей, где бы ни встретил, бью насмерть… На земле, Сергей, так устроено, к сожалению, что каждый берет от жизни, что может взять, да не каждый дает, что может дать. Один проживет тихо, спокойно, помрет — никто и не заметит, что жил человек на свете. А другой после себя такой след оставит, что целые поколения о нем помнят. Много людей встречал я на своем веку, но в памяти особый след оставил один человек, и его я никогда не забуду. Это был простой рабочий, слесарь из харьковских мастерских. Приехал он в наше село в числе двадцатипятитысячников, коллективизацию проводить. Так себе, самый обыкновенный, седоусый, в кожаном картузе, среднего роста. Ну, приехал, орудует. А время тогда тревожное было. Неспокойное. Да ты и сам помнишь — уже подростком, верно, был. Ночью так и смотри: там горит, тут кулачье свои клуни поджигает, чтобы не досталось бедноте. Мне тогда было лет восемнадцать. Комсомолец. Портупею через плечо носил, за советскую власть готов был в огонь и воду. Только хмеля зеленого много в голове было, как вот сейчас у тебя. Заметил меня Сазон — так рабочего звали — и говорит: хлопец ты молодой, село знаешь, будь моим помощником. Ладно, говорю, охотно буду вам помогать. Вынул он из кармана список, глянул в него и спрашивает: «Где Прокоп Хвыля живет? Раскулачивать его пойдем». А у нас в селе речка была, такая, как у вас в Трояновке,— может, даже шире. Вот за этой речкой и жил тот кулак. «Веди,— говорит Сазон,— показывай дорогу». Пошли мы. С нами еще человек пять активистов. Идем, говорим о разном, а Сазон молчит, мрачный, все о чем-то думает. Скоро и хутор показался. Сазон остановил нас и говорит: «Вот что, хлопцы: у Хвыли, видать, пугачи такие есть, что в головах дырки делают. Так вы, елки-палки, будьте настороже, ворон не ловите. Мы идем к врагу, а с врагом в жмурки играть нечего. У него два сына, следите за ними, а если дойдет до горячего — дуло им к пузу и пусть руки вверх поднимают. Нечего с ними цацкаться».