Водораздел - [130]

— Господь дал нам время, а насчет спешки он указаний не давал, — острил Рёнттю, не двигаясь с места.

Фельдфебель вспылил.

— Я тебе п-п-покажу господа. И кто тебя с-с-с-сделал таким лодырем?

— Видишь ли, мой папочка любил поспать с вечера, а мамочка с утра, а я получился в обоих, — позевывая, ответил Рёнттю.

Солдаты захохотали.

Увидев Малма, направляющегося со всей своей свитой к лодочному берегу, Остедт бегом устремился вслед. Когда он удалился на достаточное расстояние, Рёнттю передразнил его:

— Д-д-давайте копайте.

— На каше из колючей проволоки много не накопаешь, — сказал один из солдат и бросил лопату.

В крупе и муке, доставляемой для экспедиции время от времени из Финляндии, было так много высевок, что сваренная из них каша застревала в горле. Солдаты называли ее кашей из колючей проволоки.

— Этому Ости следовало бы устроить темную, — сказал Рёнттю, провожая недобрым взглядом фельдфебеля, торопливо вышагивающего под кладбищенскую горку к причалам.

…Наталия стояла по колено в воде и полоскала белье. Она видела, как Малм и «летописец» залезли в лодку и как фельдфебель Остедт бросил на нос лодки коровий окорок. Затем Ханнес столкнул лодку на воду, и вскоре она скрылась за мысом.

Наталия выпрямилась и, сощурив глаза, посмотрела на полянку, на краю которой Пулька-Поавила начал строить новую избу. На куче бревен рядом с отцом сидел Хуоти. Они давно уже сидели и о чем-то разговаривали. Потом Поавила поднялся и, опустив голову, пошагал к дому. Хуоти тотчас же прибежал на берег. Общая тайна, которую Хуоти и Наталия уже много дней хранили в своем сердце, никому не открывая ее, сблизила их и заставляла искать общества друг друга. Они встречались почти каждый день.

— О капрале не спрашивали? — тихо спросил Хуоти, подойдя к Наталии.

— Нет, не спрашивали, — ответила девушка и, выйдя из воды, села рядом с Хуоти на траву.

Хуоти все боялся, что белофинны опять начнут розыски загадочно исчезнувшего капрала и узнают обо всем. Убитый капрал снился ему чуть ли не каждую ночь.

— Солдаты злые, кроют свое начальство, — рассказывала Наталия, понизив голос. Хотя на берегу, кроме них, никого не было, они говорили вполголоса, то и дело оглядываясь по сторонам. — Собираются избить фельдфебеля и сбежать домой.

— Ночи скоро будут темные, — сказал Хуоти, думая о своем.

— Да, — вздохнула Наталия.

Она понимала, о чем думал Хуоти. Знала, куда он собирается и зачем идет. Но расставаться с ним ей не хотелось, и она печально опустила голову.

— Что с тобой? — спросил Хуоти, заметив, что девушка вдруг погрустнела.

Наталия еще ниже опустила голову, сорвала травинку и начала крутить ее между пальцами.

— Хуоти, а помнишь, когда ты ранил ногу и мы сидели у вас? — шепотом спросила она и, подняв голову, посмотрела на него. Глаза у нее были грустные-грустные и словно о чем-то умоляли.

Хуоти смутился. Какое-то странное, теплое чувство заполнило его сердце.

Эти глаза весь вечер стояли перед ним. На душе было и радостно и в то же время чуть-чуть тоскливо. Он долго не мог заснуть.

Ночью он услышал разговор отца с матерью.

— Когда тебе рожать? — спросил отец.

— Где-то в начале рождественского поста.

— Ну, к тому времени мы вернемся, — заверил отец. — Паро поможет тебе…

Рано утром Поавила с Хуоти и Крикку-Карппой незаметно вышли из деревни и скрылись в лесу. За плечами у Хуоти был берестяной кошель, с которым он обычно ходил на ловлю птиц, а в кармане пиджака лежало выцветшее удостоверение, выданное на имя члена солдатского комитета 428-го Выборгского полка прапорщика С. Н. Попова.

Заметив, что из деревни стали исчезать мужики, фельдфебель Остедт пошел по домам.

— Куда хозяин ушел?

— На охоту пошли, — ответила Доариэ.

— Силки ставить, — ответила жена Крикку-Карппы.

II

Хоть и лежала деревушка Пирттиярви за тридевять земель от большого мира, из нее тоже можно было добраться в любой конец света. Только сделать это было нелегко. В какую бы сторону человек ни направился из деревни, он всегда попадал в лес, сперва в молодой ельник, потом в настоящую вековую тайгу. Подлесок, низкий и редкий, выросший вокруг деревни на месте вырубленных елей и сосен, лесом и не называли. Настоящий лес начинался дальше, за полянами и болотами, куда не доходили уже ни коровьи тропы, ни извилистые тропинки, протоптанные деревенскими мальчишками, вдоль которых они расставляли свои силки. Там был настоящий лес, с медвежьими берлогами и глухариными токовищами, со своей, независимой от людей жизнью.

Пулька-Поавила, Хуоти и Крикку-Карппа шли уже по настоящему лесу. Правда, им еще встречались следы пребывания человека: полузаросшие круги от костров, прорубленные перед самой войной просеки — «межи», как они их называли, но это была уже тайга, суровая и угрюмая. Здесь даже Крикку-Карппа и Пулька-Поавила, немало походившие по лесу, шли настороженные, не говоря уже о Хуоти. Крикку-Карппа, знавший лучше эти места, шагал впереди, Поавила за ним, Хуоти замыкал шествие. Когда идешь по тайге ходко, а не плетешься как-нибудь, то не очень-то поговоришь, и они шагали молча, думая каждый о своем.

Когда они проходили через стройный сосняк, Пульке-Поавиле вспомнились бревна, которые он приготовил для строительства новой избы и которые теперь лежали, дожидаясь лучших времен. Когда-то они настанут, эти лучшие времена? К той поре и бревна могут сгнить под открытым небом. Принесла нелегкая окаянных, не дают крещеным людям в мире жить. И добром уходить но думают…