Водораздел - [105]

— Я так боюсь… — тихо произнесла, наконец, Матрена.

— Чего?

— Что совсем осиротею.

Пекка подумал, что Матрена ревнует отца.

— Ты никогда не видел, как в церкви венчаются? — неожиданно спросила Матрена.

— Нет, — ответил Пекка. — У нас в деревне церкви нет, только часовня.

— Когда венчаются, поп дает жениху и невесте по свечке. Потом свечи зажигают. Они горят, горят, а потом гаснут. Чья раньше погаснет, тот, значит, умрет раньше… А у мамы моей и папы погасли почти в одно время, сперва мамина свечка, а потом папина. Когда мама болела, она все вспоминала. Она уже тогда, при венчании знала, что умрет первая. А папа скоро за ней… Он, наверно, ничего не знает об этом…

— Не надо так думать, — сказал Пекка и взял ее за руки… такие маленькие, тонкие, ставшие в больнице белыми и мягкими…

— А ну дыхни, — вдруг велела Матрена. — Ты где был? — И она оттолкнула его от себя.

Пекке пришлось рассказать, где он был, как заходил в больницу и что ему сказал доктор. Узнав, что Пекка, справляясь о ней в больнице, выдавал ее за свою сестру, Матрена смягчилась.

— Хочешь чаю? — сказала она, собираясь встать с постели. — Давай попьем. А то мне что-то холодно.

В комнате действительно было довольно прохладно.

Но Пекка не разрешил Матрене встать и сам направился к железной печке. Дров не оказалось, и Пекка побежал за ними в сарай.

Когда он вернулся, оказалось, что Матрена не выдержала и все-таки встала, чтобы помыть посуду.

— Знаешь что? — обратилась она к нему. — Пойдем в воскресенье в церковь…

Пекка взглянул на нее с удивлением. Сначала венчание, свечи, теперь — церковь…

— Мы с мамой ходили в церковь каждое воскресенье, — продолжала Матрена. — Там все так красиво.

— Но ты же еще не можешь ходить, — заметил Пекка.

— Маша и Петя будут венчаться, — задумчиво проговорила Матрена. — Маша сказала мне сегодня. Они уже обо всем договорились…

В коридоре послышались шаги и покашливание.

— Ой, папа идет…

Дверь тихонько приоткрылась и, с трудом перебравшись через порог, вошел Фомич. В руках он держал глиняный горшочек, покрытый тарелкой. Удивительно, как Фомич донес его до дому: он едва держался на ногах.

— Я думал, что ты уже спишь… Вот… тетка прислала тебе гостинцев.

Фомич устало опустился на скамью и, опершись о край стола короткими руками, уставился осоловелыми глазами на Пекку.

— Пекка, шел бы ты ко мне в зятья. Матрена девка хорошая.

— Ну что ты, папа! — покраснела Матрена.

— Пойдешь, Пекка? А? Вот я помру, а ты будешь о ней заботиться.

— Папа, ну не надо… — взмолилась Матрена. — Лучше ложись спать. Ты совсем охрип. Заболеешь еще, ложись…

Матрена и Пекка помогли ему раздеться и уложили в постель. Фомич не сопротивлялся, только ворчал с закрытыми глазами:

— Паразиты… Теперь все должны добывать свой хлеб в поте лица…

Потом он повернулся к стене и захрапел.

Пекка взял шапку и хотел уйти, но Матрена не отпустила его. Отобрав шапку, она усадила его за стол и налила чаю.

Уже наступила ночь и барак охватила глубокая тишина. Они молча пили чай с пирожками, присланными теткой. Матрена напряженно прислушивалась в этой тишине к каждому шороху.

Ее подруга Маша, рыженькая раздатчица из столовой, жила в соседней комнате. Еще до того, как Матрена попала в больницу, Маша стала оставлять Петю Кузовлева ночевать у себя. А через тонкую перегородку доносился даже приглушенный шепот. Чтобы Пекка ничего не услышал, Матрена начала звякать чайной ложечкой в стакане. Потом, схватив Пекку за руку, вдруг засуетилась:

— Тебе пора идти. Иди. Уже первый час.

Пекка молча удивлялся, не понимая, что с ней случилось.

— Завтра придешь, — говорила Матрена, отводя взгляд в сторону. — Придешь завтра, правда?

Выпроводив Пекку, Матрена долго стояла у дверей, прислушиваясь к его шагам. Потом разделась и, оставшись в одной рубашке, долго молилась перед иконой, слабо мерцавшей в темном углу. Однако, крестясь, она думала не о боге. Мысли ее возвращались к покойной матери, к отцу, который тоже может умереть, к Пекке…

Уже начинало рассветать, когда Теппана и Харьюла вышли из ворот постоялого двора и пошагали на станцию. Они были еще навеселе и не чувствовали угрызений совести из-за бурно проведенной ночи. И, как бывает у мужчин в таких случаях, они начали, посмеиваясь, делиться впечатлениями.

— Такую женщину я еще не встречал. Фу! — признался Харьюла.

— Не будь ты иностранцем, она бы к тебе так не прилипла, — не скрывая зависти, заметил Теппана. Он по-своему объяснил, почему Аннушка пустила к себе в спальню именно Яллу, а не его. — Бабы любопытны. Я это в Галиции испытал, — прихвастнул Теппана, хотя на самом деле ничего подобного с ним не было, только однажды он слышал, как офицеры между собой рассуждали о любопытстве женщин.

— У этой тоже любопытства хватало, — буркнул Харьюла. Он, казалось, чем-то был недоволен. — Откуда мне знать всех фотографов на свете? В Финляндии их сотни…

На станции в такой ранний час было так же тихо и пустынно, как и на дороге. Только какая-то женщина с граблями в руках собирала рассыпанное на дворе за вокзалом сено. Возле склада стояла чья-то выпряженная лошадь и жевала с телеги сено. Удивительно, что в эти трудные времена еще могла быть такая породистая и такая холеная лошадь. Теппана даже остановился, чтобы полюбоваться ею.