Во всём виноват Гоголь - [70]

— Ужас как разлюбил ты меня, святоподобный и неудержимый друг ты мой и командир Аверкий Семёнович. Опечален твоим поступком вызывающим. Для меня же это святой вечер. Это всё равно как День танкиста, а не просто погулять вышел. «Право, свинтус ты за это, скотовод этакой!» Я ж без тебя, как песня без баяна. А ты со мной так, душа моя. Больше так не делай и точка.

— Печаль, то грех, капитан. Исправлюсь, не сердись. А ужас твой, Афоня, в сравнении с негодованием моей матушки Виолы ничто. Тебе, пока холостяк, не понять этого, да и мне грех на такой грех, как моя матушка, жаловаться.

— Ну, ну, ну… Со мной уж лучше не грешить, Семёнович, вот тут уж лучше запятую поставь, пожалуйста… Ты ж знаешь, чем это для всех может кончиться, — размашисто поцеловался и чокнулся Бронькин с Гармошкиным. — Не забывай, что после моей инаугурации за тобой теперь тоже полянка с заводными цыганами и концертом про танкистов до самого утра причитается. Не вздумай зажать! Да чтоб по-нашему «…вспрыснуть покупочку…» твою благопристойную, отец мой, по-офицерски! Кропить удачу до зари будем, как надо! С цыганами в луга и в пашни мы пойдём в полный рост, с гитарой, с медведем на цепи пойдём! Ты думаешь, что это кривой позёр Чичиков тебе этот клуб подкинул? Ничего такого и близкого! Пижон наш Мстюкина Евстрата придушил прокурорскими архивами и клубников его на счётчике остановил намертво, тоже из-за этого Тубрика Юаня хренова. Ресторанчик я тебе присмотрел! Чего ж нам чужое добро чужакам оставлять! Цени, брат…

Бронькин снова тревожно оглянулся вокруг и наконец-то засёк семафорящего ему сбоку скупыми жестами и глухим мычанием Гаврилу Селифаноффа, а Гармошкину оказалось и этого хватило, чтобы неудержимо накинуться на колбасу и соленья… Гармошкину, и правда, сейчас было так радостно на душе, что его даже критические колкости Афанасия ничуть не зацепили. Захотелось ему вдруг и прям-таки сразу же ещё раз самому себе запеленговать удачу, то есть почти что уже перешедшее в его долгосрочное употребление на правах экспроприации помещение для души и тела в виде радующих его сейчас полумрачных стен ресторана «Бешеные ерши». Аверкий Семёнович украдкой оглянулся, подцепил себе со стола одну из чадящих свечек и бережно, будто бы переполненный стакан, поднял её чуть выше пупа. Затем он тайком и неакцентированно перекрестился сам себе пару раз левой рукой, вроде как продолжая скрупулёзно исследовать виртуозов районных искусств на сцене и дожёвывая солёный огурец. Хватанул со стола пожалованный Афоней высокий стакан с желтоватой жидкостью, опрокинул его в себя и заткнул рот другим огурцом, тоже солёным.

— Ух ты, аж глаза на лоб полезли, — крякнул давно уже не святой отец. — Политура, чистая политура! Эх, хорошо-то как. Министр городского правительства по делам всех разрешённых вер мира, — победоносно оглядел зал и широко ухмыльнулся самому себе Аверкий Семёнович Гармошкин. — Ай да Бронькин! Ай да молодец! Моя школа…

Гремевший до того полный сумбур вместо музыки нежданно стих, и благолепие звенящего безмолвия заполнило жаждущие души активистов и клерков. Похоже, что команда бросаться к столам, блюдам и табличкам по залу уже просвистела.[11]

………………………………………………………………

— Позвольте, шеф, доложить свой рапорт сейчас при безумно приятных мне людях, — почтительно пригнулся Селифанофф к уху Бронькина.

— Как сказал один забавный человечек, хоть и не мой избиратель, но даже Гоголю известный товарищ Поприщин Аксентий, «…не нужно никаких знаков подданничества!» Ты скажи, Гаврила, при людях этих так, чтоб уважаемый и безумно приятный один только мэр тебя слышал, — недовольно склонил голову набок Бронькин. — Глаголь скорее, из-за тебя ж вся еда и протокол стынут!

— Так я ж докладаю вам. Ну чтобы понятней был весь смысл этого. Через тех, что вы знаете, японку ту я толкнул им со всей приправой. Она себе для него купила и уже загрузилась… Два куска мыла под сиденьями и полтора кила гвоздей тридцатки там. Едут под утро вместе. Ваша Лиза всё разведала точно и клянётся.

— Мне пусть клянётся, а не тебе. Чего полтора кила?! Чего, спрашиваю?

— Два куска свежего мыла там присобачены, и всё на совесть сделано. А полтора кила гвоздей тридцатки для гарантии качества тоже капитально упаковано и со всей душой приклеено.

— Будь они неладны, твои новости. Тебе ж говорили, ростепеля, саморезы сороковку вложить, и не меньше двух кэгэ?.. А?.. А может быть, Гаврила, чёрт с ним, с этим стилягой… У него ж… отец у него француз уже на ладан дышит?

— Не, гвозди хорошие, свежие. Гвозди оцинкованные, — продолжил крутить свою пластинку Гаврила. — Гвозди привычней саморезов и дешевле, и на душе покойнее будет… А если «чёрт с ним» нужно, то уже поздно. Проплачено. Вы ж тогда были и сами, когда так строго об этом сказала Эвелина Спиридоновна. Эвелина Спиридоновна взад денег не возьмёт, она и на Деню… Дениса Викторовича уже для предупрежденья и острастки выделила пачку, чтоб тот со своими ЧОПами и приставами больше под ногами у неё не путался.

— Ну так и… — Бронькин, видно, готовился ещё что-то произнести на этот счёт, но передумал и замолчал, затем передумал молчать да и махнул рукой: —