Во всём виноват Гоголь - [18]

и «трюши», отпускаемыми ей комплиментами на французском языке, а также тем, что Кувшинников не пропускал даже «простых баб». После групповой вылазки в театр Ноздрёв восторгался Кувшинниковым ещё больше, цитируя его взгляды уже и на актрису: «Вот, говорит, брат, попользоваться бы насчёт клубнички!» — и даже пытался убедить П. И. Чичикова, что ему точно понравился бы этот общительный военнослужащий. А может, и актриска?..

— Ну ни хрена путного офицерам в голову и сейчас не добавили, — громко заявил себе Афанасий Петрович и чуть отодвинул в сторону отчасти пожелтевшие заметки. — Как славились они во все времена понятными слабостями к выпивке и женскому полу такими и по сей день остались. Даже толерантность к дамочкам невысокого социального класса сохранилась на прежнем уровне. Лишь той радости и добавилось, что в попойках и посиделках вместо французских бутылок отечественный производитель нашёл своё место! Но манеры, пожалуй, потускнели и с языком французским у офицеров сегодня не столь бегло… — чуть задумался здесь Бронькин. — Видно, наши мистификаторы из газет со своими заметками об армии сегодня точно не ближе к её жизни, чем наш народ к балету и андеграунду разному.

В общем, застой…

Бронькин несколько раз озарил себя зевками во весь рот и направил поток своего сознания в одиноко стоящее в углу и зачуханное директором, а потом и персоналом кресло. Слепая ночь обнимала Афанасия Петровича всё сильнее и начала уже даже ему что-то шептать, похихикивая и на что-то намекая, хотя он и был не из тех людей, которые легко сдаются… Бронькин захлопнул тетрадь. «Он чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом».

Глава VI Практически живой

«О, если бы я был живописцем!» — вдохновенно писал Николай Васильевич Гоголь. О, если б автор сего жалкого и унылого опуса состоялся бы на худой конец, хотя бы толковым маляром, наловчившимся подбирать колера! Вот тогда бы и удалось ему удивить вас, как ровно и гладко выкрашены потолок иль стены! Закалённый в диспутах с сантехниками и каменщиками о культуре производства, толковый маляр смог бы профессионально поделиться с вами дикой красотой намётанного им слога. Смог бы точно донести до ушей ваших в натуральных выражениях и тонах, как изобретательно и сочно сквернохульничал Афанасий Петрович в тревожном сне, какие страшные обеты и угрозы произносил он после местоимения «ты» и фамилии своего работодателя! И выговаривал эти дрянные и опасные даже для себя самого слова мелкий, как и его зарплата, менеджеришка условно духоподъёмного учреждения Бронькин — по жизни человечек смирный и покорный, которого даже муха могла бы влёгкую оскорбить, оттеснив нагло от банки с засахарившимся вареньем. А вот без такого знатока красок бытия, маляра там, какого-то или, допустим, сельского оформителя из колхозного клуба читателя вряд ли заинтересуют пресные каракули и просторечия о том, что Афанасий Петрович местами ещё и кротко и тихо сопел мелким сапом. Дважды он кому-то чрезвычайно требовательно звонил и угрожал, хватая вместо телефона частично обгоревшую жестяную банку из-под растворимого кофе. Потом что-то бормотал об ответственности и призывал этого кого-то к порядку. Изредка Бронькин подымал голову и приказывал всем встать и немедленно разойтись. Затем — сойтись. А дальше забывался крепким сном ещё глубже, чтобы сызнова испускать звуки храпа, которые теперь уже звучали длиннее и убедительнее прежних переливов, никому не прекословя. Порой казалось, что Бронькин даже норовил отжать дюжину скупых, как и сам, и горьких как полынь слёз то ли от себя, то ли от своих собеседников, взывая их к поискам потерянной в окопах и блиндажах совести. Тогда он дробно повторял вслух редкостные прилагательные в мн. ч. и употреблял пронзительные и теперь уже печатные площадные существительные. Да так артистически это у него получалось, что в продолжение прорывающегося сквозь частокол бурчания словосочетания «конституция города» отдельные портреты на стенах красного уголка принялись мироточить. А из-под портрета бывшего тестя градоначальника, вослед за перистой тучей пара, ускоряющейся струей хлынула горячая вода, и в округе сильно потянуло хлором. Словом, вытанцовывалось так, что Афанасий Петрович Бронькин в эти минуты представал лицом крайне актуальным, необходимым и категоричным.

А люди в красный уголок продолжали прибывать и слетаться сюда, будто осы на дыню. Здесь они принимались хаотично перемещаться и неостановимо шнырять. И прытче других шнырял, перемещался и надрывался голосом рыжий, в ком Афанасий Петрович легко узнал одного ушлого питерского отставника, известного ему по повести Н. Гоголя «Портрет». Это «…был капитан, и крикун…» и «…мастер был хорошо высечь, был и расторопен и щеголь, и глуп», однако недурно существовавший в Северной столице по статье сдачи жилья в наём и умелых нырков среди алчных служителей жилищного фонда Петербурга.

— Прошу срочно всех записываться! Очередь веду я, все на запись! — беспрерывным криком кричал капитан, без конца повторяясь и добавляя отрывистые и нечленораздельные вопли, казалось, уже адресованные только себе самому. Он бегал по красному уголку бегом и производил впечатление человека, когда-то учившегося в самой плохой школе, служившего в самой плохой роте и жившего в самой плохой стране, причём самого дальнего зарубежья. И казалось, что этого капитана можно было сильно ненавидеть из-за одной только беготни, но у учредителя списка, паники и суматохи был ещё и голос. И какой голос! Такой противный голос вы вряд ли когда-либо встречали у себя по месту жительства или прописки. Разве что по месту службы слыхивали, да и то от какого-нибудь слишком неумного прапорщика, но не на складе, конечно, где затаилась прапорщицкая интеллигенция, а только среди специалистов каптёрок и солдатских казарм.