Во власти мракобесия - [11]

– Мне многое не нравится, не только отдельные приказы…

При выходе из дома они молча надели пальто. Барсуков обернулся, устремив взгляд в ту сторону, откуда они только что пришли, и задумчиво произнёс:

– Да…

У выхода ждала чёрная машина. В жёлтом свете фонарей на её крыше блестели застывшие дождевые капли.

– Да… – удручённо повторил Барсуков и сел в машину.

Коржаков устроился возле него и сказал:

– Так работать нельзя, такое ощущение, что у меня связаны руки. И ещё меня не покидает чувство, что шеф иногда просто насмехается над нами.

Барсуков внимательно посмотрел на собеседника и кивнул:

– Он боится. И чем дальше, тем он боится сильнее. Народ уже давно не поддерживает его, не хочет его. На род устал. Сначала одни танки, затем другие, потом сумасшедший рост цен, а впереди никакого просвета. Люди обессилели от разрухи и беспорядков. А Гусинский ловко пользуется этой ситуацией. С помощью своего НТВ он может любую идею протащить в общество, в какой угодно цвет выкрасит своего врага. Да, телевидение превратилось в силищу непобедимую. У кого телевидение – у того власть над умами. И как это ему пришла мысль создать свой телевизионный канал?

– Советники у него очень хорошие, – ответил Коржаков.

– Но что будем делать? Гусинскому надо дать понять, что не он всё-таки в стране хозяин.

– Попробуем припугнуть его, – сказал Коржаков. – А как ещё быть? Придумаем что-нибудь не очень хитрое. Заодно посмотрим, кого из силовиков он держит на поводке, кто под его дудку танцует…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. 1–15 ДЕКАБРЯ 1994

Григорий Модестович Машковский любил поигрывать тростью, поглаживая костяной набалдашник в виде головы льва, любил постукивать тростью о пол, легонько отбивая ритм какой-нибудь навязавшейся песенки. Но сегодня Григорий Модестович, этот крупный шестидесятилетний мужчина с властным взглядом и богатой седой шевелюрой, не мурлыкал под нос никакой мелодии, а его пухлые пальцы барабанили по костяной голове льва не весело, а угрожающе. Глаза Машковского неотрывно смотрели на стол, на краю которого лежали два тонких шприца и резиновый жгут.

Дверь в комнату отворилась, и на пороге появился Степан, «тридцатилетний оболтус», как называл своего сына Григорий Модестович. Увидев шприцы, Степан остановился, затаив дыхание.

Машковский даже не повернул головы в сторону сына.

– Вот это дерьмо, – глухо проговорил Григорий Модестович, – Николай нашёл в туалете на первом этаже. Будь добр, объяснись.

– Пап, это не моё… Я даже не знал, что кто-то…

– Покажи руки! – Слова прозвучали хлёстко, повелительно, угрожающе.

– Я же говорю, что не моё. Я этим не занимаюсь.

– Покажи! – повторил отец и медленно поднял глаза на сына.

– Пап, да что ты, в самом деле! Что за чушь.

– Вот это, – старший Машковский вдруг с внезапной яростью ткнул набалдашником трости в шприцы, – это не чушь, идиот! Это – топор над твоей головой. Подойди, я сказал тебе, покажи руки.

Степан с раздосадованным видом закатал рукава и с опаской приблизился к отцу.

– Если когда-нибудь увижу у тебя следы уколов – застрелю, собственной рукой! – холодно сказал Григорий Модестович. – Ты понял меня? Теперь скажи, кто из твоих практикует это говно.

– Не знаю. Может… нет, пожалуй, не знаю. Кто угодно может быть, сейчас многие балуются…

– Балуются! – мрачно передразнил Машковский. – О своих знакомых нужно знать всё! А ты – «кто угодно может быть»… Эти, с которыми ты вчера тут развлекался, – чтоб больше сюда ни ногой! И вообще никого из «своих» сюда больше не приводи. Не пущу. А если по делу кого притащишь, так запомни, что охрана будет обыскивать твоих дружков.

– Пап, ты что? – Степан изобразил негодование на лице.

Старший Машковский ткнул тростью сына в грудь, и тот вздрогнул от боли.

– Я тебя предупредил, Стёпа. Если у кого-то из «твоих» найдут шприц или вообще наркоту, пусть траву или таблетки какие, я лично сдам этих людей ментам. Так и знай. И ты будешь выпутываться сам. Я пальцем не пошевельну, чтобы помочь тебе. Пора бы уже головой начать думать, а не только крутить ею в сторону девок…

– Пап, ты со мной как с пацаном говоришь.

– А ты и есть пацан! Сопляк!

– Я, между прочим, давно не школьник. Я директор торговой фирмы.

– Ты с кем разговариваешь, Стёпа? Ноль ты без палочки, а не директор! Ты перед своими приятелями и потаскушками малолетними можешь хвост распушать, а мне не надо рассказывать детские сказки. Ишь, директор выискался… Шмакодявка! Я тебя раздавлю, как клопа, если ты передо мной будешь губы раздувать. И не посмотрю, что ты плоть от плоти моей! Запомнил мои слова?

– Да, папа, – ответил Степан, едва слышно.

– А теперь уйди.

Сын неуверенно помялся, будто не решаясь спросить о чём-то очень нужном, но промолчал и вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

Машковский поднялся из-за стола и подошёл к огромному окну. Снаружи стояли заснеженные ели, густо росшие на участке вокруг дома. Григорий Модестович почти не жил в городе, Москва утомляла его суетой. В столицу он выбирался только для деловых встреч.

– Как здесь хорошо, – прошептал он, обводя неторопливым взглядом пышные еловые ветви. – Какой покой!

Опираясь на трость, он медленно двинулся в сторону камина, где потрескивали охваченные огнём поленья.