Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - [178]

— Он самый!

Строго говоря, доказать без свидетелей, что Андрей украл чемодан, было очень трудно. Или невозможно вообще. Однако оказалось, что какая-то женщина все же видела, как Андрей шел по вагону с чемоданом, и заподозрила неладное. Она хорошо запомнила этот желтый чемодан и его хозяина — они вместе садились в поезд, и она еще позавидовала такому чемодану… Как только Андрей прошел мимо нее, она быстро слезла с полки и сообщила проводнику.

Таким образом, свидетель был налицо.

Капитан, который допрашивал Андрея, был настроен благодушно, или просто у него было хорошее настроение. Впрочем, и Андрей не запирался, понимая, что это бесполезно. Он даже подумал, что, может, и к лучшему, что сгорел, — скроется от Степы.

В чемоданчике, который он оставил на своей полке и который изъяли после задержания, не было ничего ценного. Мыло, полотенце, зубная щетка — к этому его приучил Князь — и книга. Она-то и заинтересовала капитана.

— Смотри-ка, — сказал он удивленно, — Федор Михайлович Достоевский! Твоя?

— Моя.

— И на кой она тебе?

— А на кой все книги? — Андрей пожал плечами. — Читать, разумеется.

— Ты что же, читаешь Достоевского?

— А это запрещено?

— Да нет, это не запрещено, — сказал капитан. Он захлопнул книгу и аккуратно положил ее на стол.

В открытую форточку вместе с ветром ворвался громкий и хриплый, как на всех станциях, голос диктора, который объявил о скором отправлении поезда и просил пассажиров занять свои места. При этом он говорил «граждане пассажиры», и Андрей некстати подумал, что вот он-то обязан называть капитана «гражданин», а диктор должен бы называть пассажиров «товарищи», но почему-то называет «граждане»…

— Любопытный ты, однако, фрукт — проговорил капитан. — Книги вот серьезные читаешь…

— Каждому свое, — сказал Андрей.

— Э-э, нет. Ты хоть знаешь, что именно эти слова фашисты писали на воротах концлагерей?.. Каждому свое!.. — Он усмехнулся, — Это не игра в слова, а очень серьезно. Влепят тебе лет восемь, а вот жизнь у человека действительно одна. Хоть лопни — одна. Дважды ее не проживешь. А говоришь — ленинградец!..

— А это при чем?

— Да так. Для тебя, может, и ничего. А я думаю, что ленинградец — как звание. Почетное звание.

— Замысловато.

— Почему замысловато? Все просто. Я вот защищал твой Ленинград. Его вся страна защищала, весь народ, значит, потому что… — Капитан не нашел нужных слов и махнул рукой, — Объясни мне: ты воруешь у людей последний кусок, я веду с тобой борьбу…

— У нищих не ворую.

— Брось, сказки это. Берешь ты там, где ближе лежит. Да и не в этом даже дело. Никто не давал тебе права и у богатых брать. Не твое! Выходит, мы с тобой враги, а ты мне почему-то симпатичен… А-а, ладно, Воронцов. Ступай в КПЗ[63], там будет время подумать.

— Думай не думай, сто рублей — не деньги, — сказал Андрей.

— А это для кого как. Ты украл, а другому их заработать надо.

И вот Андрей в камере. За дверью в коридоре раздаются бухающие шаги дежурного. Он проходит из конца в конец коридора и снова пристраивается возле тумбочки вздремнуть, вытянув длинные ноги и привалившись спиной к холодной бетонной стенке.

В узкую щель намордника[64] Андрею виден крошечный кусочек ночного неба. Как клочок ткани с рисунком. Три звездочки на почти черном фоне. Две рядышком, тесно прижавшись друг к другу, а третья в сторонке, словно охраняет их нежность. Луны не видно, только угадывается ее свет. Расширить бы чуточку щель, чтобы луна тоже вместилась в этот рисунок, и тогда мир увеличится, полнее войдет в камеру и, может, исчезнет ощущение полной отрешенности, изолированности от жизни и чувство глубокого, тоскливого одиночества.

Андрей стоит на нарах. Ему хочется приблизить этот кусочек нарисованного неба, кусочек далекой-далекой жизни, а звездочки дрожат, точно подмигивая, и Андрей тоже подмигивает им. «Ничтяк, — говорит он звездочкам, — прорвемся. А вы светите, светите…» Но вот приплыла темная туча — она темнее даже почти черного неба, — медленно наехала на звездочки и сглотнула их…

XXXII

СЕГОДНЯ выходной.

Кто-то валяется на нарах, отсыпаясь за всю неделю, кто-то режется в карты, кто-то варит чифир. Дневальный торчит возле двери на шухере и гнусавит песню, дико фальшивя при этом:

Служили мы с товарищем на мельнице вдвоем.

Он был председателем, а я — секретарем.

Он взял жене на платье, а я — на портсигар,

Он — как председатель, а я — как секретарь…

— Хватит тебе скулить, и без тебя тошно, — сказал Андрей.

Он лежит на нарах и внимательно следит за ржавой каплей воды, повисшей на оконной решетке. Капля долго вытягивается, дрожит, точно живая, и ей страшно оторваться, но в конце концов не выдерживает собственной тяжести, обрывается и падает вниз. И тотчас на ее месте рождается новая капля, и все повторяется в том же порядке. Кап, кап, кап…

Ночью прошел дождь.

Капли падают реже и реже. Крыши бараков уже почти сухие, но на земле по всей зоне долго еще будут стоять мутные лужи — глина. Какой-то докембрий, как говорит Князь. Может, и докембрий, хрен его знает, что это такое. Но все равно глина, и поэтому вода не уходит в землю. И стены в БУРе[65] никогда не просыхают.