Во широкой степи - [3]

Зашумел круг:

— С нас шкуру драть, а мы — на колени!

— Не бывать тому!

— Веди, атаман, на бой!

Долго ещё бурлил круг, унять его не было никакой силы.

А сизая мгла в небе сгущалась.

Ветер вовсе исчез.

На вербах, что росли по краям буерака, даже лист не шелохнётся.

— Тихо, казаки! — Булавин выдернул из ножен саблю, взмахнул ею. — Про себя скажу так: коли стал я с вами за правду против боярского племени и старшин, с дороги этой не сверну.

Голос у атамана был зычный. Казалось, не на Черкасском круге держит он речь, а говорит со всем Доном. Закончил Булавин так:

— Клянусь быть с вами до смертного часа. А ежели я отступлюсь и не исполню слов своих, пусть мне отсекут голову.

Пошёл дождь. Как из ведра. Будто небо теперь торопилось выдать с лихвой всё то, что было земле не додано. Круг не расходился. Повстанцы кричали:

— Мыс тобой, атаман!

— Не быть вольному Дону на коленях!

— Все пойдём рубиться за волю!

— Про имя государя, — произнёс Булавин, чуть помолчав, — чтоб никто впредь не вспоминал. Повинную приносить ему не будем. И не батюшка он нам более, ежели боярам потакает, а мы не дети его. По своей воле делать всё станем, как надобно!

— Истинно говоришь, — отозвался Иван Лоскут.

На Северский Донец, Хопёр и Волгу было решено послать отряды. Во главе их Булавин поставил своих верных сподвижников: атаманов Игната Некрасова, Семёна Драного, Никиту Голого. Через несколько дней отряды выступили.

ЗАГОВОР

В столице Войска Донского осталось много зажиточных казаков, которые делали вид, что заодно с Булавиным, а сами лишь выжидали время, чтобы подняться против. Некоторые из них, например атаман Зернщиков и есаул Ананьин, тайно связывались с Долгоруким: доносили ему обо всех планах Булавина.

И вот время расквитаться с Булавиным наступило.

…В дом к Кондратию Афанасьевичу вбежал Ананьин. Сжимая в руке пистолет, он несколько раз оглянулся на дверь.

— Атаман, в Черкасске бунт. Беглые голодранцы наших бьют. Вели стрелять в изменщиков!

— Говори толком, кого бьют?

— Казаков. За хлеб. Хлеб, кричат, попрятали.

Булавину уже говорили, что домовитые, не желая продавать зерно по низкой цене, прячут его. Кондратия Афанасьевича очень беспокоили эти вести. Как бы голод не настал. А там поднимутся волнения, разлады в его войске. Да, надобно поскорее пресечь действия домовитых.

Ананьину он доверял. Не из богатеев. Бывал не раз в походах вместе с Булавиным. Только не ведал Кондрат Афанасьевич, что подкупили домовитые Ананьина и что прислан он ими.

— Попрятали, говоришь? — Булавин на ходу прицепил саблю, сунул за пояс два пистолета. — Ты что свой пистоль в руке держишь? Гнались, что ль, за тобой?

— Гнались, — произнёс Ананьин.

Домовитые велели ему выстрелить в Булавина. А после выстрела они бы накинулись на охрану и выручили бы Ананьина. Очутившись у Кондратия Афанасьевича, есаул хотя и вынул пистолет, но стрелять не решился: охраны оказалось больше, чем предполагали. Тысяча рублей была обещана есаулу — мешок денег! — да своя-то жизнь дороже.

— Где народ? — Булавин торопливо взглянул на Ананьина.

— У Михайловского куреня[5], атаман.

Домовитые неспроста выбрали этот день и час, чтобы послать убийцу к Булавину. Возле Михайловского куреня и впрямь волновалась голытьба — хотела прорваться на огороженный двор, чтобы отобрать зерно. Богатый казак Михайлов вместе с братьями залёг за брёвнами, уготовленными для постройки мельницы, и кричал, что прошибёт голову каждому, кто сунется. Да и в других местах Черкасска недовольно гудела голытьба. Самый раз, думали заговорщики, расправиться с Войсковым атаманом, коли смута пошла в городе.

Булавин махнул есаулу рукой:

— А ну, живо! — И метнулся к порогу.

Во дворе он вскочил на осёдланную лошадь, крикнул:

— За мной!

Есаул и несколько человек из охраны поскакали следом.

Заговорщики, увидя несущегося Булавина, пальнули по нему несколько раз. Но подоспела охрана. Кучка домовитых рассыпалась.

Волнение у Михайловского куреня Булавину удалось унять.

Голытьбе он объявил, что забирает для неё весь «государев хлебный запас».

В СТЕПИ

Ночь была тёмная. Народившийся месяц, что повис в небе тоненьким серебряным коготком, почти не давал света.

Табуны Войска Донского, как всегда, паслись в ту ночь в степи. Стояла тишина. Только слышно было, как похрустывают травою лошади.

Вечером, когда догорала заря, табунщикам удалось подстрелить двух гусей. И вот теперь пастухи собрались у костра, над которым булькал казан, где варились гуси.

— Соли-то, Митька, подбавь, не скупись, — сказал старший табунщик, попробовав ложкою варево.

— Где же взять? — отозвался Митька. — Нетути больше.

— Ты у себя в суме-то поройся, — вступил в разговор ещё один пастух, — а хошь, давай я сыск устрою.

— Ишь сыщик нашёлся!

— Да ты не бойся. Завтра отдам.

— До завтра ещё дожить надобно.

— Будет препираться, — опять заговорил старший табунщик. — Давай, Митька, соль. Тебе подобру… — И вдруг умолк, прислушиваясь. — Чу!.. Едет кто-то до нас. Слышь, кони топают, — сказал он и закричал: — Стой!.. Стрелять буду!

Табунщики схватились за ружья.

— Свои, — откликнулись из темноты. — Погоди, подъедем.

— Подъезжай покамест один.