Во имя справедливости - [15]

Фергюсон замолчал. Кауэрт сидел и прислушивался к собственному дыханию — такому тяжелому, словно он только что взбежал на шестой этаж.

— Вы рассуждаете как настоящий философ, — проговорил наконец журналист.

— В камере смертников все становятся философами. Даже настоящие психи, которые все время орут и воют. Даже дебилы, которые почти не понимают, что с ними происходит. Нас всех одинаково гнетут последние мгновения жизни. Просто те из нас, кто получил хоть какое-то образование, лучше могут выразить свои чувства. В остальном же мы тут все одинаковы.

— Вы изменились в тюрьме?

— Как же тут не измениться!

Кауэрт кивнул.

— Когда мою первую апелляцию отклонили, некоторые из тех, кто сидит тут, в камере смертников, уже пять, восемь или даже десять лет, стали убеждать меня в том, что мне нужно самому о себе позаботиться. Я ведь еще молод, мистер Кауэрт, и не хочу провести здесь остаток жизни. Поэтому я добился более грамотного адвоката и написал вам письмо. Мне нужна ваша помощь.

— Мы поговорим об этом через минуту…

Кауэрта охватило смятение. Он старался соблюдать своего рода профессиональную дистанцию, но уже не знал, до какой степени. Еще дома он прикидывал, как ему вести себя с Фергюсоном, но так ничего и не придумал. Сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке: напротив сидел человек, приговоренный к смертной казни за убийство, они находились в самом сердце тюрьмы, чьи заключенные совершили ужасные преступления, но не желали признавать себя виновными.

— А теперь расскажите что-нибудь о себе. Вы же из Пачулы. Почему у вас нет характерного провинциального произношения?

— Если вас это развлечет, — сказал Фергюсон и стал растягивать слова с настоящим южным акцентом, — я могу говорить как самый тупой вонючий негр, всю жизнь ковыряющий мотыгой грязь на краю болота. — С этими словами он откинулся на спинку стула, расслабился и стал лениво покачиваться на нем, как в кресле-качалке. Потом, внезапно подавшись вперед, он заговорил совсем по-другому, резко и отрывисто: — Знаете, мистер, я еще могу говорить так, как говорит городская шпана, потому что образ жизни таких людей мне тоже знаком.

Столь же внезапно Фергюсон снова преобразился. Теперь перед журналистом, опершись локтями о стол, сидел серьезный, решительный человек, говоривший совершенно нормальным голосом.

— Кроме того, — заявил Фергюсон, — я могу говорить так, как это обычно делаю, — как человек, окончивший колледж и учившийся в университете. Как человек, которого, возможно, ждала неплохая карьера. Ибо все именно так и было.

Кауэрт опешил: Фергюсон не просто говорил на разные голоса — каждый раз, когда он говорил по-другому, он неуловимо преображался внешне. Журналист с трудом верил, что это один человек. В быстрой последовательности перед ним прошли невежественный чернокожий земледелец, хулиган из городских трущоб и студент престижного университета.

— Невероятно, — пробормотал Кауэрт. — У вас незаурядные актерские способности.

— Видите ли, — объяснил Фергюсон, — эти три манеры речи отражают три мои внутренние сущности. Я родился в городе Ньюарке, штат Нью-Джерси. Мама была прислугой. Каждый божий день в шесть утра она садилась на автобус и уезжала в пригороды, где прибиралась в домах белых. Возвращалась она только поздно вечером. Папа служил в армии и пропал без вести, когда мне было три или четыре года. Они с мамой так никогда и не поженились. А когда мне исполнилось семь лет, мама умерла. Говорят, от инфаркта, но я точно не знаю. Однажды утром она сказала, что ей трудно дышать. Она с трудом держалась на ногах, но кое-как пошла в больницу. Больше я ее никогда не видел… Меня отправили к бабушке в Пачулу. Вы представить себе не можете, что я почувствовал, попав из грязного городского гетто на природу, где росли зеленые деревья и текли прозрачные реки! Мне казалось, что я в раю, хотя у бабушки в доме не было ни водопровода, ни канализации. Это были самые счастливые годы моей жизни! Я ходил в школу пешком через лес, а по вечерам читал при свече. Мы ели рыбу, которую я сам ловил. Казалось, я перенесся в другую эпоху. Я хотел остаться в Пачуле навсегда, но потом бабушка заболела. Она боялась, что ей будет за мной не приглядеть, и меня отправили назад в Ньюарк, к тете и ее новому мужу. В Ньюарке я окончил школу и поступил в колледж, но мне очень нравилось ездить на каникулы в гости к бабушке. Всю ночь я ехал на автобусе из Ньюарка до Атланты, где пересаживался на другой междугородный автобус, до Мобила, а оттуда ехал на местном автобусе в Пачулу. Мне не нравились города. Я всегда думал о том, как хорошо было бы жить в Пачуле. Особенно мне не нравился Ньюарк… Это проклятые автобусы во всем виноваты, — печально усмехнувшись, покачал головой Фергюсон. — Это автобусы меня погубили…

— В каком смысле?

— Поездка на автобусах из Ньюарка до Пачулы занимала почти тридцать часов. Сначала автобус едет по автостраде, но потом он начинает заезжать во все города по пути и еле ползет. Кто ездит на таких автобусах? Бедняки, у которых нет денег на самолет. Теперь представьте себе набитый потными, вонючими людьми автобус, который трясется по плохому асфальту. Представьте себе при этом, что вам хочется в туалет и вас уже укачало… Поэтому-то я и купил машину. Подержанный «форд-гранада» темно-зеленого цвета. Я купил его за тысячу двести долларов у другого студента, с пробегом всего шестьдесят шесть тысяч миль. Конфетка! Я обожал рассекать на своей машине… Но если бы не эта машина, детективы, искавшие убийцу девочки, никогда не обратили бы на меня внимания.