Во имя любви к воину - [49]

В какой-то степени это была жизнь «в замке». Охранник стерег дом, горничная приводила его в порядок, повар ходил на рынок за продуктами. Почти за два года у меня не было ни единой возможности самостоятельно заправить свою кровать или взять в руки веник.

Мы всегда вместе ели в гостиной, пользовались единственной ванной комнатой, смотрели телевизор в маленькой комнате, обставленной в афганском стиле. Хлопковый матрас и несколько подушек на полу и — невиданная роскошь — телевизор, демонстрирующий иностранные каналы, с DVD-проигрывателем. Мы никогда не пропускали вечерний выпуск новостей на «Франс-2», который стал единственной ниточкой, связывающей нас с нашей страной, с другой реальностью. Что касается DVD, то мы обычно смотрели комедии — единственное, что могло гарантировать нам по крайней мере несколько веселых минут. Эти фильмы не отражали мои предпочтения, но жизнь в коллективе оставляет небольшой выбор для личных вкусов. К тому же у нас были большой сад и собственные комнаты, где всегда можно было уединиться.

Я уходила очень рано, а возвратившись вечером, ужинала и ложилась спать. Когда Шахзада приезжал в Кабул в Министерство по делам племен, он приходил навестить меня. Один из моих соседей называл его Эрцгерцог в знак уважения к его естественной элегантности. Если Шахзада был со мной, мы ускользали с совместного ужина и ели в моей комнате. Я ни с кем не хотела его делить.

Его эффектное появление всегда вызывало трепет у моих соседей. Они уважали его. Это уважение еще возросло однажды, когда я решила избавиться от стоящего в моей комнате непривлекательного шкафа. Три преподавателя, стоя на коленях, пытались в течение добрых двадцати минут вынести его из комнаты, в которую его, судя по всему, когда-то каким-то образом внесли. Они потели, нервничали, пытались и так и сяк, но шкаф никак не протискивался в дверь. Пришел Шахзада, в одно мгновение оценил обстановку — размер мебели, ширину дверного проема, — потом дал указания. И шкаф «выбрался» из комнаты самым чудесным образом. Я улыбалась украдкой.

Кабул с каждым годом менялся. Конечно, столбы пыли продолжали нас удушать, шум оставался нормой, так же как и такси без счетчиков. Лучше самому вычислить необходимую сумму, сунуть банкноты водителю и быстро испариться. В ином случае предстояло услышать бесконечные сетования и получить троекратное увеличение тарифа.

Однако каждый день приносил маленькое существенное нововведение. Обращали на себя внимание вывески на некоторых дверях. Они изображали Мистера Мускула, который с удовольствием демонстрировал свои бицепсы. Этот символ освобождения тела, достаточно удивительный в обществе, где царила крайняя осторожность, привлекал внимание к тренажерным залам.

На улице, под чадрой, отвоевывала свои права женственность — кружево на брюках выглядывало из-под складок ткани, ножки, украшенные татуировкой из хны, обуты в модные сандалии. Афганское кокетство незаметно проскальзывало и раньше. Под непрозрачной тканью — тщательный макияж, припудренная кожа, напомаженные губы открывались взору, когда у подруги или в частном саду чадры откидывались легким движением руки и отбрасывались прочь.

В квартале Шахр-е-нау некоторые витрины пестрели роскошными платьями из кружев и газа, с воланами, украшенными искрящимися разноцветными стразами. Похоже, они хорошо продавались. Может быть, они даже проходили мимо меня по улице, невидимые под чадрой.

Как-то утром при сильном ветре, на улице, запруженной ручными повозками и велосипедами, я видела, как чадры развевались, поднимались, открывая облегающие одежды и ноги, затянутые в чулки и обутые в туфли-лодочки.

В какой-то момент благодаря картам AWCC в Афганистан проникли мобильные телефоны. Их можно было раздобыть на обочинах дорог у мальчишек, которые носили их связкой вокруг шеи или на руке. Я звонила Шахзаде по шесть, восемь, десять раз в день. Он делал то же самое. Эсперанто, позволявшее нам общаться, быстро эволюционировало в сторону настоящей лексики. Английские и французские слова, слова на дари и пушту, без синтаксиса — к чему все усложнять! — произносимые с нежной, вопросительной, раздраженной интонацией, позволяли говорить на понятном только нам одним языке.

Я засыпала Шахзаду звонками как ненормальная. Иногда я сомневалась в прочности его нервной системы, которой приходилось выдерживать такой напор. Поэтому я извинялась.

— Брижитт, не извиняйся. Ты никогда меня не беспокоишь. Мне нравится слышать твой голос.

Иногда я звонила ему во время совещаний. В этих случаях он снимал трубку, слушал меня, потом, не произнося ни слова, клал трубку на стол, позволяя обрывкам разговоров в Джелалабаде долетать до меня в Кабуле. Это означало: «Мы далеко друг от друга, но ты всегда со мной».

У меня была машина с собственным шофером, это было предписано нормами безопасности посольства. Эсматулла знал каждый уголок Кабула и с честью выходил из постоянно возникавших сложных ситуаций. Он настаивал, чтобы я представляла его своим ассистентом. Если бы его друзья узнали, что он работает шофером, имея диплом инженера, его престиж в их глазах резко бы упал. Однако он зарабатывал здесь в пять раз больше инженера на государственном предприятии: те получали тогда 100 долларов.