Во имя любви к воину - [38]

Мы остановились у деревни, словно вылепленной из глины. Каждый дом напоминал замок, укрепленный саманом, по углам — зубчатые башни. Над входной дверью — развевающийся на ветру афганский флаг. Это здесь.

Шахзада шел впереди. На пороге, немного в глубине, я увидела тень. Царственная осанка, сверкающий взгляд. Кути держалась прямо, словно язык пламени. Шахзада повернулся к ней и, показывая на меня, произнес: «Брижитт». Она оживилась, подошла ко мне и расцеловала в щеки. Два крепких поцелуя, почти грубых и каких-то неловких. Застигнутая врасплох, я чувствовала себя очень стесненно. Некуда убежать, негде укрыться. Мне не оставалось ничего, кроме как взять себя в руки и никого не травмировать своими неуместными реакциями.

Мужчины приходили, чтобы поприветствовать Шахзаду. Они слегка сжимали его в объятиях и троекратно целовали в щеку.

Я оставила обувь на пороге комнаты, в которую вошла Кути. Здесь было темно; низкий потолок, голые стены. На полу соломенный матрас, заменявший стол и скатерть. Молодая женщина указала нам на тошак, укрытый старым покрывалом. Мы с Мерхией сели на него. Тетушки, кузины, матери вереницей шли сюда поздороваться с нами. Но на душе у меня было очень неспокойно, я пребывала в полной растерянности. Что я делаю здесь, в этой пустой комнате, в доме, где прошла вся жизнь мужчины, которого я люблю?

Кути подала мне знак, взяла за рукав и увлекла за собой в еще более темный угол комнаты. Я увидела их кровать. В подвешенном к одной из створок двери куске материи под пологом спал крошечный ребенок. Кути улыбалась, пытаясь разглядеть в моих глазах восхищение — знак одобрения, на который каждая молодая мать имеет право. У меня заболел живот. Я стала быстро высчитывать. Сколько же ему может быть месяцев? Два? Три? Думаю, три. Жгучая ревность овладела мной. У меня перед глазами было свидетельство нежности Шахзады к своей жене, живое свидетельство их любви. Не знаю, откуда я нашла в себе силы улыбнуться. Эта женщина не заслуживала другого отношения.

В очень ухоженном доме было две маленькие комнаты и еще одна, совсем крошечная. Мерхия и я были приглашены на ночь к другим членам семьи, живущим чуть выше, за земляным валом. Толпа женщин в ярких платьях сопровождала нас в дома с плоскими крышами, на которых сушились первые весенние овощи. Они тоже никогда еще не принимали у себя иностранцев. Неужели все эти люди догадались о наших отношениях с Шахзадой? Я могла побиться об заклад, что еще четыре месяца назад, с момента, когда я впервые приехала в Джелалабад, они обо всем знали. Дядюшки и двоюродные братья Шахзады, которые работали у него в качестве секретарей, управляющих или слуг, были лучшими информаторами. Во всяком случае, афганцы обожают судачить.

Шахзада вернулся, чтобы пригласить к себе вечером на ужин. Потом оставил нас одних со своей женой. Мы пили горячий чай, Кути готовила еду, когда мы услышали на пороге странный шум и чьи-то шаги. В воздухе повисло напряжение.

Дверь открыл Шахзада. Его стройный силуэт едва заслонял другой, более крупный, принадлежавший пожилому мужчине. Тот шел тяжелой поступью, опираясь на трость. Отец. Ни старость, ни слабость, ни физическая боль не могли ослабить потрясающего ощущения власти, которое исходило от него. Он навсегда остался первым среди момандов, главой семьи. Строгое лицо, взгляд, от которого бросает в холод. Он пожал мне руку, не глядя в глаза. Он презирал меня, я была уверена в этом. Я чувствовала себя ничтожной. Я просто забыла, что этот пожилой мужчина действовал согласно обычаю, который запрещает смотреть женщинам в глаза. Он произнес несколько приветственных слов, поинтересовался, удобно ли нам. Потом, попив чаю и побеседовав с сыном о деревенских новостях, удалился. После его ухода мне сразу стало легче дышать. Шахзаде тоже. Присутствие отца приводило его в оцепенение. Я была поражена — сила этого немногословного, слабеющего мужчины смиряла меня, заставляла чувствовать свою незначительность. Теперь я была уверена — семья никогда не примет меня. Этого не случится.

В своем маленьком доме Шахзада общался с Кути и со мной с той замечательной непринужденностью, которая характерна для мужчин, живущих в традициях, позволяющих им иметь пятерых жен. К моему большому облегчению, он относился с уважением к нам обеим. И даже если догадывался о моих эмоциях, то ничего не показывал. Я изменилась. Теперь я носила подаренное им голубое платье, усыпанное жемчугом. Но все, что я видела вокруг — их уклад жизни, их манера общаться друг с другом, — было для меня странным. Мне предстояло еще много пройти, чтобы сократить расстояние между ними и мной, между своими эмоциями и самой собой, чтобы превозмочь боль.

Кути была очень вежлива со мной, следила за тем, чтобы я ни в чем не нуждалась, подливала кислого молока, когда мой стакан пустел, расспрашивала меня на пушту. Однажды даже, в какую-то долю секунды, мне показалось, что она смотрит на меня с нежностью. Но я, конечно, ошиблась, этого не могло быть!

Рядом с кроватью послышалось щебетанье. Младенец проснулся. Мать бережно вынула его из маленького гамака и передала мне. Большие, словно подведенные, черные глаза смотрели на меня с удивлением. Ему казались странными моя белая кожа и голубые глаза? Он был очень хорошеньким, этот ребенок любви! Я отдала малыша Кути, которая удалилась, чтобы покормить его грудью. Я запретила себе смотреть на Шахзаду.