Во имя любви к воину - [15]

Но всего этого я не знала, когда увидела ее в первый раз…

«Почему ты здесь, Мерхия? Ты знаешь, чем мы будем тут заниматься?» Нет, она не знала. Она только слышала, что француженка набирает сотрудников. И прибежала. Видя ее прямую осанку и гордый взгляд, без труда выдерживающий мой, я подумала, что она напоминает мне человека, который остался бы на дне темного колодца, даже увидев наверху свет и руку помощи. Это показалось мне достаточно веской причиной, чтобы взять ее на курсы.

Кто еще? Джамиля, с чувственным лицом, уверенная в своей привлекательности и в том, что никто перед ней не устоит. И особенно ее отец. Он был муллой и обожал ее. Джамиля недавно вернулась из Пакистана, куда ее родители уехали в эпоху Талибана. Ее английский был великолепен. Меня забавляли ее усилия убедить меня выбрать ее: она хотела показать, что знает толк в телевидении — упоминала Би-би-си и Си-эн-эн, чьи передачи она смотрела в Пакистане… У других кандидаток были лишь воспоминания детства, в котором телевизионные картинки еще не были запрещены.

Или Шекиба? Прозрачная кожа, худое лицо. Но, несмотря на вид испуганной птицы, не было человека более уверенного в своей правоте. Во время освобождения страны от талибов она осаждала станцию кабульского телевидения, сидела в холле часами, будучи единственной женщиной среди мужчин, без чадры, лишь в платке. Она хотела, чтобы ее приняли на работу. Афганистан в то время был королевством всех возможностей: кто-то провел ее на студию, где она прочла текст, написанный на клочке бумаги. Так семнадцатилетняя Шекиба объявила своей стране в прямом эфире о возобновлении вещания после шестилетнего перерыва.

Я выбрала этих трех и еще 17 девушек и разделила группу на две части: десять — утром, десять — после обеда. Рамин, молодой афганец, который самостоятельно втайне выучил французский, служил мне переводчиком. Не без волнения — в конце концов, я еще никогда никого не учила — при помощи большой черной доски я объясняла им различные особенности плана, говорила о раскадровке. Очень скоро я почувствовала, что их внимание улетучивается. Эти девушки провели в заключении в своих домах шесть долгих лет. Их ум был сконцентрирован только на домашних обязанностях. И вот вдруг их закрывают в классе и заставляют сидеть за деревянными столами, в надежде что они зацепятся за какую-то идею и доведут ее до конца. Я требовала от них огромных усилий.

Времени было мало, но приходилось повторять сказанное еще и еще раз. В конце концов я начинала злиться. Очень сильно. Мои приступы ярости впечатляли Рамина, но он переводил мои слова как можно более дипломатично.

Была одна вещь, которую я во что бы то ни стало хотела вложить в их головы: «Я хочу научить вас выкручиваться самостоятельно. Перестаньте рассчитывать на иностранцев — не им снимать вашу страну. Вам! И, как только вы научитесь это делать, никто у вас этого не отнимет. А теперь — за работу».

Несомненно, это действовало. Но что оставалось к следующему дню? Я видела, что они строят из себя маленьких девочек, чтобы растрогать меня, и снова начинают жевать жвачку и мечтать. И надо было все начинать сначала.

Практическая работа подходила им больше. Спрятавшись за высокими стенами нашего здания, они учились снимать земельные участки и садовников, жизнь в офисах, возню на кухне. Просмотр их первых кассет привел меня в шок. Они видели жизнь в темном цвете. Все без исключения. Нет сомнения, что это происходило из-за чадры и маленького поля обзора. Но это не мешало им, тем не менее, защищать свои жалкие репортажи, парируя мои доводы: «Такова жизнь». Я научила их тому, что жизнь иногда бывает хороша.

В одно летнее утро, очень рано — шум машин не перекрывал еще переливов колокольчиков, привязанных к гривам ослов, — я увидела, как Мерхия пересекла двор с опущенной головой и поскорее вбежала в класс. Куда делся ее сетчатый «саван»? Он был брошен в крапиву.

Она осмелилась. Осмелилась идти по улицам Кабула под взглядами мужчин, лишь покрыв голову. Он был грандиозен, этот ее жест независимости. Она дрожала как от страха, так и от гордости. Но понадобилось еще восемь месяцев, чтобы она перестала жалеть о своем прошлом заточении. Вооруженный бородач заставил ее носить чадру, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Пролив море слез, не единожды упав, испытав удушье, потом она привязалась к ней. Мерхия призналась мне позже: «Мне стыдно было ее носить, теперь мне стыдно ходить без нее. Но как можно держать камеру с такими скованными движениями?»

Как только я приехала в страну, меня предупредили о чудовищном давлении на афганцев, особенно на женщин, со стороны общественного мнения. Один неловкий или неправильно понятый поступок, и их репутация летит ко всем чертям, а позор ложится на всю семью. Тогда я ввела правило, от которого ни я, ни мои ученицы не отступали: избегать любого поведения, которое может вызвать неадекватную реакцию. Я знала, что при малейшей провинности родители заберут у меня своих дочек, и они тут же будут выданы замуж. Каждый вечер я развозила девочек по домам на машине с нашим шофером, ведь было немыслимо, чтобы молодая девушка бродила одна по темным улицам. Я пользовалась моментом, чтобы поговорить с родителями и успокоить их. Они, как-никак, имели достаточно смелости, чтобы разрешить своим дочерям стать журналистками, и мужества, чтобы не обращать внимания на сплетни. Их доверие было очень важно для меня.