Во имя Ишмаэля - [37]

Фигура в зеркале была размытой — и все потому, что у него слезились глаза, слегка покрасневшие. Он снова зевнул, пытаясь держать веки открытыми, чтобы видеть, как он выглядит, когда зевает, но веки закрылись. Тогда он пощупал подбородок. Щетинка небольшая. Неужели брился недавно? Удивительно, как мало отросло волос. Лицо было еще гладким. Кожа была старая, дряхлая, но не колючая от щетины.

Тараща в зеркало глаза, высунул язык, как всегда, беловато-желтый, с дурным налетом. Выдвинул вперед нижнюю челюсть, чтобы ощутить запах собственного дыхания: оно было горьким, почти отвратительным — невыносимым, если бы не тончайший приятный аромат, далеко, в глубине, который заставил его снова принюхаться. Он открыл шкафчик. Там лежал серебристый пластиковый пакет. В нем хранились почти круглые таблетки — маленькие, коричневые, наверняка подслащенные. Он держал там этот пакет годами, срок годности таблеток истек, но ему они нужны были для другого, не для лечения. Прочел надпись на серебристой поверхности: НОРМИКС. Вспомнил: это мочегонное средство, которое он принимал несколько лет назад. Снова высунул язык, приблизил лицо к зеркалу и принялся скрести. Скреб по направлению к спинке языка, мысленно представляя себе темно-красный свод надгортанника. Скреб и скреб острым краем пакета. На нем скапливался тестообразный осадок того беловато-желтого вещества, которым был покрыт его язык. Он отвернул кран, подставил пакет под струю. Плотный осадок маленькими продолговатыми сероватыми кусками упал на белоснежную керамику. Он снова принялся скрести. Теперь — от спинки языка к кончику. Раз, другой. Присмотрелся к языку. Налет становился менее плотным, разбавлялся слюной, которая начала выделяться. Он сполоснул пакетик. Для верности еще раз прошелся по языку, в обратную сторону, по направлению к горлу. Порезал сосочек. Увидел тонкую блестящую струйку крови, ярко-красную на фоне налета, теперь уже почти бесцветного, почти превратившегося в чистую слюну.

В кабинете, сев за письменный стол, он нажал своей очень ухоженной, гладкой, почти женственной рукой кнопку внутреннего телефона рядом с ящиком. Мэгги ответила незамедлительно. Он обожал эту ее всегдашнюю готовность, заметное волнение, искажавшее ее голос, когда он нажимал эту кнопку. Его не интересовали большие машины с затемненными стеклами, за которыми тело проваливалось в мягкие мохнатые кресла. Его не интересовали ни кушанья, нарядные, утонченные до безобразия, которыми его угощали — которыми его раньше угощали, — ни стандартная роскошь гостиничных люксов, в которых он проводил свои ночи, неизменно бессонные вот уже сорок лет. Ему важна была вот эта дрожь неуверенности в голосе Мэгги и взгляд лифтера по утрам, когда обе стеклянные дверцы распахивались с тихим шуршанием при его появлении. Что такое, в конце концов, власть? Ему нравилось читать ее отражение в тайниках человеческих душ. Результаты никогда не интересовали его так сильно, как сам процесс. Как распутывается клубок судьбы этого старого зверя — человечества. И чем меньше обращал он внимание на итоги, тем больше они его преследовали, почти цеплялись за его спину, прямо-таки умоляли его: он выступал в роли их единоличного посла, рекламного агента итогов событий. И таким он вошел в историю — прагматиком, умелым повелителем войны и мира, осмотрительным кукловодом, дергающим мир за ниточки, — но это была неправда, он не мог даже отличить зеленые носки от красных, а однажды тайно провел целый день в Пекине в протертых штанах, с дыркой на заднице, через которую просвечивали кальсоны, и никто не посмел сказать ему об этом, а он чуть не умер от стыда, когда вечером, сняв брюки и трусы, с отвращением обнаружил в том месте, которое торчало из дырки, но с внутренней стороны, пятно сухого дерьма.

Зазвонил внутренний телефон. Это была Мэгги. Прибыл шофер. Генри Киссинджер подхватил две легкие сумки, пересек вестибюль, ответив Мэгги холодной улыбкой на пожелание доброго пути: она проводила его и мягко закрыла дверь за его спиной.

Спускаться вниз ему нравилось по черной лестнице. На первом этаже находился итальянский ресторан. Время от времени он через смотровое окно заглядывал на кухню в задней части здания и видел, как там варятся мертвые животные. «Люди — как куры: их ощипываешь, а они не кровоточат. Правда, попробуйте: их, кур, ощипываешь — и ни одной капли крови. После чего вы съедаете их», — сказал он однажды.

Он вышел на улицу, поприветствовав швейцара соседнего дома. Многие годы он выходил через эту дверь. На самом деле вначале думал: это наилучшая защита от террористов. Потом это стало привычкой. Почти всегда меры предосторожности становятся привычками.

Шофер ждал его перед подъездом, повернувшись в его сторону, и уже приветствовал его, касаясь фуражки двумя пальцами.

Скоро у него самолет на Париж. Потом он полетит в Италию. Рим, Папа. Затем в Черноббио, на встречу в верхах. Там он займется Ишмаэлем. Лимузин тронулся.

Позже, когда впереди уже показался аэропорт, он увидел свежие цветы. Администрация переделала газоны и травяные дорожки на подъезде к аэропорту Кеннеди. Цемент был почти белым, металлические решетки блестели, цветы были ярко-красными. Они казались сделанными из пластмассы.